– Что же мне делать? Вдруг она рассердится на меня? – пробормотала оторопевшая Руфь. К ней вдруг вернулась ее детская робость перед другими людьми; в душе она надеялась, что даже миссис Морган могла бы в каком-то смысле защитить ее от миссис Беллингем.
Но миссис Морган и сама слегка растерялась. Ее не покидала тревожная мысль о том, как поведет себя эта важная дама, узнав, что она, пренебрегая принципами морали, закрывала глаза на связь ее сына с Руфью. Поэтому она поддержала горячее стремление Руфи просто не попадаться на глаза матери мистера Беллингема, хотя стремление это было вызвано не чувством вины или раскаяния, а представлениями, которые сложились у нее о грозной аристократке. Миссис Беллингем проследовала в комнату сына с таким видом, как будто и не подозревала, что всего минуту назад ее покинула бедная девушка, а Руфь спряталась в одной из незанятых спален. Когда она осталась одна, самообладание внезапно покинуло ее, и она зарыдала так горько и безудержно, как не плакала еще никогда. Бесконечно уставшая от бессонных бдений и вконец изможденная рыданиями, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Никем не замеченная и не потревоженная, она проспала целый день и проснулась только поздно вечером с чувством вины, что спала так долго: ей казалось, что на ней до сих пор лежит какая-то ответственность. Сумерки за окном сгущались быстро. Дождавшись наступления ночи, Руфь незаметно проскользнула вниз, к гостиной миссис Морган.
– Можно войти? – постучав в дверь, тихо спросила она.
Дженни Морган была занята тем, что разбиралась в «иероглифах», как она называла свою бухгалтерию. Поэтому ответила она довольно резко, но войти все же позволила. Руфь была благодарна и за это.
– Расскажите мне, пожалуйста, что там с мистером Беллингемом? Как думаете, можно ли мне опять пойти к нему?
– Нет, нельзя, что вы! Туда не пускают даже нашу Нест, которая все эти дни убирала у него в комнате. Миссис Беллингем привезла свою горничную и их семейную сиделку, а также лакея мистера Беллингема; целая толпа разной прислуги, а чемоданов – тех просто не счесть. Сюда везут даже водяные матрасы, а в придачу завтра приезжает какой-то доктор из Лондона – как будто наши пуховые перины и доктор Джонс недостаточно хороши для них. Она не пускает к нему ни единой живой души. Так что даже забудьте об этом – шансов у вас никаких!
Руфь тяжело вздохнула.
– А как он вообще себя чувствует? – немного помолчав, спросила она.
– Ну откуда мне знать в самом-то деле, если меня тоже к нему не подпускают? Мистер Джонс говорил мне, что вчера ночью был переломный момент. Но я лично сомневаюсь, потому что занемог он четыре дня назад, а где это видано, чтобы перелом в состоянии больного случался через четное количество дней? Это всегда происходит на третий день, на пятый, на седьмой и так далее. Помяните мое слово: до завтрашнего вечера никаких изменений не будет. При этом все лавры получит их заезжее светило из Лондона, а нашего честного доктора Джонса просто задвинут за ненадобностью. Хотя лично я не думаю, что больной выздоровеет, – наш старина Гелерт просто так выть не станет. Господи, да что ж с вами такое? Ради бога, дорогая моя, не вздумайте только в обморок тут падать! Не хватало мне еще одной немощной на руках!
Резкий окрик миссис Морган вернул Руфь к действительности из полубесчувственного состояния, в которое ее привели последние слова хозяйки. Она села, но не могла говорить, потому что комната кружилась у нее перед глазами. Бледная как полотно, она выглядела совсем слабой, и это тронуло сердце миссис Морган.
– Думаю, чаю вам не подавали. Ну конечно, о чем только думают мои девушки? – И она энергично дернула за шнурок звонка. Не дождавшись появления прислуги, миссис Морган подошла к двери и, высунувшись в коридор, громогласно по-валлийски отдала распоряжения Нест, Гвен и еще трем-четырем своим служанкам, простым и добродушным, но очень невнимательным.
Вскоре те принесли Руфи чай, и это оказалось очень кстати. Она почувствовала себя даже по-своему уютно – насколько это вообще было возможно в этой деревенской гостинице с ее грубоватым, непритязательным гостеприимством. Еды было доставлено предостаточно и даже, пожалуй, слишком много, отчего у Руфи пропал аппетит, который она должна была возбуждать. Но сердечность, с которой добродушная румяная служанка уговаривала ее поесть, а также ворчание миссис Морган по поводу нетронутой ею гренки с маслом (на самом деле хозяйка даже хотела съесть ее сама, чтобы масло зря не пропадало) оказали на нее более благотворное влияние, чем собственно сам чай. В душе у нее вспыхнула надежда, и Руфь стала с нетерпением дожидаться утра, когда эта надежда смогла бы превратиться в уверенность. Напрасно ее уговаривали прилечь в комнате, которая весь день до этого была в ее распоряжении. Она не отказывалась, но и не собиралась спать в такую ночь, когда решение вопроса жизни и смерти любимого человека зависло в шатком равновесии. Она просидела в своей спальне, дождавшись, пока вся суета в доме окончательно не стихла и стали слышны шаги людей, входивших в комнату, куда ее не пускали, и выходивших оттуда. Она могла различить тихий голос, повелительным тоном требовавший то одного, то другого. Затем надолго наступила тишина. Когда же Руфь решила, что, кроме сиделки, там все уже крепко спят, она осторожно пробралась в галерею. На противоположной ее стороне в толстой каменной стене имелось два окна, и на широких подоконниках стояли цветочные горшки с высокой, беспорядочно разросшейся геранью, тянувшей свои листья к свету. Окно рядом с комнатой мистера Беллингема было открыто; в него пахнуло теплым ветерком, пропитанным тонкими ночными ароматами, и снова все стихло. Стояло лето, и даже в полночь тьма не была кромешной; просто свет стал очень-очень тусклым и все предметы вокруг потеряли свой цвет, сохранив при этом форму и очертания. На стене напротив окна лежало пятно мягкого блеклого света. На фоне темно-серых теней вокруг особенно четко проступали контуры растений, отчего они казались более изящными, чем в реальности.
Руфь прокралась к двери и, сев возле нее на пол, чтобы на нее не попадал свет, вся обратилась в слух. Было тихо, и только сердце в ее груди, словно молот, стучало так громко и гулко, что ей даже захотелось остановить его беспрестанное биение. Услышав тихий шорох дорогого шелка, она подумала, что в таком платье не стоило бы заходить в комнату больного. Все ее чувства переключились на переживания о мистере Беллингеме и на то, чтобы почувствовать, что чувствует он. Скорее всего, платье прошелестело по той простой причине, что сиделка просто сменила позу, потому что после этого вновь наступила полная тишина. Сердце Руфи продолжало биться очень громко. Бесшумно, словно привидение, она поднялась с пола и подошла к открытому окну, стараясь отвлечься и перестать нервно вслушиваться в малейший шорох. Вдалеке под сводом спокойного неба, подернутого не столько облаками, сколько туманами, виднелись чернеющие силуэты гор, похожие на края огромного гнезда, в центре которого находилась их деревня. Мрачные вершины стояли вокруг подобно сказочным гигантам, бесстрастно наблюдавшим за тем, как катятся к своему концу Земля и Время. Темные пятна кое-где на склонах напоминали Руфи ложбины или низины, где она гуляла со своим любимым, купаясь в солнечных лучах и счастье. Тогда ей казалось, что эти края представляют собой царство вечного света и радости, охраняемое суровыми стражниками, горами-великанами, которые не пускают сюда никакие беды и невзгоды. Но теперь Руфь знала, что барьеров, защищающих от горя, не существует. Оно, будто удар молнии, может обрушиться на домик в горах или на городскую мансарду, на дворец или скромную хижину.
Прямо за домом начинался сад. В дневное время он представлял собой довольно яркий и живописный островок природы, поскольку все, что бы ни посадили в эту плодородную почву, неистово росло и расцветало, несмотря на отсутствие какого-либо ухода. В ночной полутьме можно было различить светлые пятна белых роз, тогда как красные скрывались в тени. За дальним краем сада до самых склонов гор тянулись зеленые луга. Руфь вглядывалась в серую мглу, пока очертания всех предметов не обрели четкость. Вдруг послышался тревожный писк птенца, проснувшегося в гнезде среди зарослей плюща, увивающего стену дома, но мама-птичка, наверное, укрыла его крылом, и малыш тут же успокоился и затих. Однако вскоре и другие птицы, чувствуя приближение рассвета, принялись оживленно порхать среди листвы, нарушая тишину своим веселым щебетанием. Предрассветный туман над горизонтом сначала превратился в серебристо-серое облако, зависшее на краю неба; потом он стал пронзительно белым, а затем внезапно в одно мгновение вспыхнул розовым светом. Стали отчетливо видны устремленные ввысь горные вершины, которые, казалось, старались быть поближе к Всевышнему. Наконец из-за гор появился край огненно-красного солнца, и тут же как по команде тысячи птиц огласили все вокруг радостным пением, а просыпающаяся земля тихо загудела хором загадочных звуков и шорохов пробуждения. Легкий ветерок, покинув свое ночное убежище среди лощин и горных расселин, зашелестел в кронах деревьев и траве, пробуждая цветы ото сна. Ночь миновала, и Руфь вздохнула с облегчением; она знала, что состояние, в котором находится больной, скоро неминуемо закончится и станет известен вердикт – жизнь или смерть. Постоянное нервное напряжение отняло все силы, терпение покинуло ее, и она уже была готова войти в комнату. Но тут за дверью началось какое-то движение – правда, звуки эти не были резкими и суетливыми, как бывает, когда неожиданно что-то случилось, – а затем все стихло. Руфь снова села на пол и, обхватив колени руками, прислонилась к стене. Нужно было еще подождать.
