– Руфь, да что с тобой сегодня? Нет, это раздражает, честное слово. Вчера, когда все вокруг было таким хмурым и ты прекрасно знала, что я не в духе, ты восторгалась чем попало, без разбору. Сегодня же, когда все под небесами радуется погожему деньку, ты выглядишь мрачной и потерянной. Тебе и вправду следовало бы поучиться пониманию ситуации.

По щекам Руфи быстро покатились слезы, но она смолчала. Потому что не могла выразить словами те чувства, которые охватили ее, когда она наконец начала осознавать, какая репутация будет тянуться за ней впредь. Она думала, что утреннее происшествие должно огорчить его так же, как и ее саму, но считала, что упадет в его глазах, если он узнает, что о ней говорят другие. К тому же ей казалось невеликодушным рассказывать ему о своих страданиях, причиной которых был он сам.

«Зачем расстраивать его? – думала она. – Лучше постараюсь взбодриться и как-то поднять себе настроение. Мне нужно поменьше думать о себе. И если я могу сделать его счастливым, то не стоит обращать внимания на то, что обо мне говорят другие».

И она изо всех старалась быть такой же беззаботной, как он; однако, когда Руфь временами теряла самообладание, ее вновь охватывали тяжелые мысли и сомнения, так что теперь она уже не могла быть такой же веселой и чарующей, какой мистер Беллингем находил ее прежде.

Они отправились на прогулку. Выбранная ими тропа вела в лес на склоне холма, и вскоре они с удовольствие вступили под прохладную сень деревьев. Поначалу здесь не было ничего необычного, но затем Руфь и мистер Беллингем подошли к глубокой лощине, с края которой, где они стояли, открывался вид на верхушки деревьев, мягко раскачивающиеся далеко у них под ногами. Постояв немного, они пошли вниз по крутой тропке, выступы которой делали ее похожей на своего рода скалистую лестницу. Сначала они шли по этим ступенькам, потом прыгали по ним, а в конце уже спускались бегом. Здесь царствовал зеленый полумрак. В этот полуденный час даже птички притихли, прячась где-то в густой листве. Пройдя еще несколько шагов, они оказались у круглого озерца, окруженного плотным кольцом высоких деревьев, чьи качающиеся верхушки были у них под ногами несколько минут назад. Озеро было мелким, и нигде не было видно удобного подхода к нему. В воде неподвижно замерла цапля, которая, заметив непрошеных гостей, взмахнула крыльями и неторопливо взмыла вверх над зеленым покрывалом леса, который отсюда, со дна лощины, казался таким высоким, что своими макушками едва ли не цеплял стайки белых облаков, плывущих в небе. Все мелководье вдоль берегов озера заросло вероникой, цветы которой было трудно рассмотреть в густой тени окружающих деревьев. Только в самой середине озерца оставалось пятно открытой воды, в котором отражалась небесная синева, и от этого оно было похоже на темный колодец.

– Ах, здесь растут водяные лилии! – изумленно воскликнула Руфь, заметив прекрасные цветы на той стороне озера. – Я должна сорвать их!

– Нет, я сам сорву их для тебя. Почва по берегам такая топкая. Присядь сюда, Руфь, на эту замечательную травку.

Мистер Беллингем пошел вокруг озера, а она осталась терпеливо ждать его возвращения. Вернувшись, он молча снял капор у нее с головы и начал украшать ее волосы цветами. Пока он плел ей венок, она сидела совершенно неподвижно и с любовью вглядывалась в его лицо, притихшая и умиротворенная. Она чувствовала, что он испытывает удовольствие от этого занятия, как ребенок от новой игрушки, и боялась помешать ему. Как приятно было наконец не думать ни о чем, просто наслаждаясь происходящим. Закончив наряжать ее, он сказал:

– Ну вот, Руфь, готово. Посмотри на свое отражение в воде, вон там, где нет водорослей. Пойдем.

Она повиновалась. Увидев, как хороша, девушка на миг ощутила радость, которую вызывало у нее все прекрасное, хотя с самой собой она это бессознательно не ассоциировала. Она знала, что красива, однако воспринимала это как-то абстрактно, оторванно от себя. Все ее существование заключалось в том, чтобы чувствовать, размышлять, любить.

В этой зеленой лощине они пребывали в полной гармонии. Мистер Беллингем ценил в ней только ее красоту, и она действительно была прекрасна. Он признавал в ней исключительно это единственное качество и очень гордился им. Сейчас она стояла перед ним в своем белом платье на фоне темнеющего леса: слегка разрумянившиеся от смущения щеки напоминали нежные лепестки июньских роз; по обе стороны прекрасной головки живописно свисали тяжелые белые лилии; каштановые волосы слегка растрепались, но даже этот небольшой беспорядок, казалось, придавал ее облику особенное изящество. Своим завораживающим внешним видом она нравилась ему намного больше, чем всеми стараниями угодить его переменчивому настроению.

Но когда они вышли из леса, Руфь все же сняла цветы и снова надела капор. По мере приближения к гостинице одной мысли о том, чтобы доставлять ему удовольствие, было уже недостаточно для поддержания ее внутреннего спокойствия. Девушка с трудом делала вид, будто она по-прежнему весела, и вскоре опять стала задумчивой и грустной.

– Послушай, Руфь, – сказал он ей вечером, – тебе следует отвыкать от этой твоей скверной привычки впадать в меланхолию без всякой причины. За последние полчаса ты тяжко вздохнула раз двадцать. Будь повеселее. Не забывай, что мне, кроме тебя, просто не с кем общаться в этой глуши.

– Простите меня, – сказала Руфь, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Ей вдруг подумалось, как же ему, должно быть, скучно с ней, когда она все время вот так хмурится.

– Может быть, вы все-таки попробуете научить меня одной из тех карточных игр, о которых рассказывали вчера? – виноватым тоном предложила она. – Обещаю, что буду стараться изо всех сил.

Ее мягкий голос и воркующая интонация сработали в полной мере. Они вновь попросили в номер колоду карт, и вскоре он уже с удовольствием занялся обучением этой очаровательной невежды таинственным премудростям карточной игры, забыв, что мире существуют уныние и печаль.

– Что ж, – удовлетворенно сказал он наконец, – для первого урока вполне достаточно. А знаешь, моя маленькая глупышка, я давно так не смеялся. Твои нелепые ходы вызвали у меня такой хохот, что даже голова разболелась.

Он улегся на диван, и Руфь в тот же миг оказалась подле него.

– Позвольте, я положу на ваш разгоряченный лоб свою прохладную ладонь, – предложила она. – Моей маме это всегда помогало.

Некоторое время он лежал неподвижно, отвернувшись от света и не произнося ни слова, а потом незаметно уснул. Руфь потушила свечи и села рядом с ним, терпеливо ожидая, когда он проснется, и надеясь, что отдых освежит его. К вечеру в комнате стало прохладно, но Руфь боялась нарушить его сон, казавшийся таким крепким и здоровым. Вместо этого она укрыла его своей шалью, которая после их последней прогулки висела на спинке стула. У нее было предостаточно времени для размышлений, но она старалась гнать от себя тревожные мысли. Через какое-то время его дыхание вдруг стало учащенным и прерывистым; несколько минут Руфь с нарастающей тревогой вслушивалась в эти звуки, а затем решилась разбудить мистера Беллингема. Его лихорадило, и он, казалось, плохо понимал происходящее. Страх охватывал Руфь все больше и больше; в доме все уже спали, за исключением одной валлийской девушки-служанки, которая спросонья, похоже, позабыла все то немногое, что знала по-английски, и на все вопросы Руфи отвечала лишь: «Да, мэм, конечно, мэм».

Руфь просидела рядом с ним всю ночь. Он беспокойно метался в забытьи, стонал, бормотал что-то невразумительное. Бедная Руфь никогда не сталкивалась с такой болезнью. Все ее вчерашние переживания поблекли и отошли на задний план, как далекое-далекое прошлое. Теперь все заслоняло собой пугающее настоящее. Ранним утром, услышав, что гостиница начинает просыпаться, она отправилась искать миссис Морган, хотя та своими резкими манерами, не смягчаемыми даже ее подсознательным сочувствием к несчастной девушке, пугала Руфь, несмотря на то что за нее мог вступиться мистер Беллингем.