Хильда сочла разумным отказаться от приглашения Себастьяна остаться на обед, но согласилась выпить рюмку шерри, и они расстались добрыми друзьями. Его прощальные слова все еще звучали у нее в голове: «Ты славно поборолась за своего муженька. Надеюсь, он будет стоить твоих усилий. Или он для тебя лишь персональный предмет роскоши, который ты стремишься сохранить?»

Второй раз за последние несколько дней ей намекали, что их союз с судьей, в сущности, основан на общих интересах.

«По крайней мере, — с гордостью размышляла она, — ни у кого никогда не возникало сомнений в том, что я всегда была предана ему».

Вечер в резиденции прошел веселее, чем это бывало в последнее время. Словно уплыла мрачная тень, осенявшая его. По возвращении Хильда перекинулась с судьей несколькими словами наедине, в результате чего ледяное величие растаяло, превратившись в нечто, отдаленно напоминающее обычную человечность. За ужином судья был непривычно разговорчив и несколько раз пошутил насчет одинакового звучания фамилии и названия должности Дерека. Что касается Дерека, то он имел собственные причины быть довольным. Он успешно завершил сонет, для которого нашел два новых и чрезвычайно эффектных сравнения, и получил исключительно длинное письмо от Шилы. Правда, главным образом оно состояло из утомительного пересказа ожесточенного спора между главной медсестрой и заведующим отделением Красного Креста по поводу нескольких пропавших шин Томаса[34], содержание которого для беспристрастного ума не представляло особого интереса, но ум Дерека был в высшей степени пристрастен и юноша чувствовал себя счастливым. Общая атмосфера расслабленности подействовала даже на Сэвиджа, который подавал портвейн с подобострастным радушием. Распространилась ли она на Бимиша, было известно только участникам игры в дротики из ближайшего клуба, куда он удалился уже в начале вечера.

В ту ночь Дерек дежурил во вторую смену. Соответственно он не спал, когда остальные домочадцы только начинали вставать, и к моменту прихода почтальона с утренней почтой уже побрился, принял ванну и оделся. По чистой случайности, разумеется, он оказался в холле, когда под входную дверь просунули письма. Зрелый мужчина не станет специально околачиваться у входной двери в ожидании корреспонденции, даже если он влюблен. Тем не менее Дерек счел это счастливым совпадением, поскольку первым, что он увидел, был лежавший адресом вверх восхитительно толстый конверт, адресованный ему клочковатым почерком Шилы. Он поднял письмо, потом бегло просмотрел остальную почту. Больше для него ничего не было, но он обратил внимание на очень маленький неряшливый пакет из коричневой бумаги, предназначенный судье: адрес был коряво написан на нем печатными заглавными буквами. Дерек с интересом осмотрел его. После эпизода с конфетами все, что приходило по почте судье, вызывало подозрения, этот же пакет по той или иной причине показался ему особо подозрительным. Он пытался расшифровать почтовый штемпель, когда послышались приближающиеся шаги.

Кому захочется быть застигнутым в необъяснимо ранний час за изучением корреспонденции, предназначенной другому человеку? Действуя по наитию, Дерек сунул пакет в карман и был уже на середине лестницы, когда в холле показался слуга. Очутившись в своей комнате, он в первую очередь, естественно, обратился к адресованному ему посланию.

Наверное, не следует читать писем на пустой желудок, если твердо не уверен, что содержание их будет приятным. Дерек имел все основания ожидать от этого конкретного письма только удовольствия, но к моменту окончания чтения у него начисто пропал аппетит. Не то чтобы письму недоставало теплоты. Напротив. Оно начиналось словами: «Дерек, дорогой», — причем, слово «дорогой» было подчеркнуто дважды. Но продолжение оказалось зловещим: «У нас ужасные неприятности!» — на этот раз прилагательное было подчеркнуто тремя чертами. Тот факт, что, закончив чтение, Дерек нисколько не приблизился к разгадке характера этих неприятностей, разумеется, не уменьшил естественного волнения, возникшего при первом упоминании о них. Единственное, что было ясно, так это то, что относились они к «папочке» — до того момента смутно маячившей на горизонте фигуре, человеку, которого он никогда не видел и о котором никогда не думал. Но в чем состояли папины неприятности и почему это должно касаться Шилы и, судя по всему, самого Дерека, не стало понятней даже после второго и третьего прочтения письма. По словам Шилы, все это было «слишком чудовищно» — видимо, настолько чудовищно, что этого нельзя было выразить словами. Она несколько раз заверяла его, что это никак не может повлиять на ее чувства к нему, но в то же время мрачно предвидела вероятность ситуации, когда не сможет больше смотреть ему прямо в глаза; и если он со своей стороны не захочет больше никогда иметь с ней ничего общего, то она это, безусловно, поймет.

Единственный вывод, который смог сделать Дерек, состоял в том, что каким-то неведомым образом «папочке» Удалось навлечь бесчестье на свою семью. Он постарался поддержать себя размышлениями о том, что — как писала о себе Шила — ничто не сможет повлиять на его чувства к ней. В то же время он чувствовал бы себя гораздо уверенней даже в этом, если бы знал, что же это такое, что не может на них повлиять. Трудновато с рыцарским великодушием пренебрегать позорным пятном на семейном гербе, если ты этого пятна даже не видишь. «Папочка» мог просто сбежать с чужой женой. С другой стороны, он мог быть арестован за убийство или, что того хуже, разоблачен как агент «пятой колонны» под прикрытием. Все это было очень тревожно.

В мрачном настроении Дерек спустился к завтраку, в мрачном настроении ковырял вилкой в тарелке и в мрачном настроении сопровождал судью в присутствие. И только когда, сидя на своем месте в зале суда, сунул руку в карман, чтобы достать и еще раз прочесть таинственное письмо, он вспомнил о пакетике, который положил туда несколькими часами ранее. До того момента он начисто забыл о его существовании.

Обнаружив его теперь, Дерек пребывал в полной растерянности относительно того, что с ним делать. Совершенно очевидно, что он вообще не имел права брать его, тем более что утреннее подозрительное ощущение, заставившее его внимательно изучить пакет, давно рассеялось. Если обнаружится, что он перехватил бандероль, которая вполне могла оказаться обычным невинным посланием, предназначенным судье, его поведение покажется, мягко выражаясь, странным. Но что же, черт возьми, делать с пакетом теперь?

Он достал его из кармана и, украдкой осмотрев под столом, заметил, что бечевка, которой он был перевязан, ослабла и почти соскользнула с одного угла. Ее можно было легко снять, не развязывая узла. Что ж, поскольку он все равно уже слишком далеко зашел, можно было идти до конца. Ведь всегда есть шанс…

Он тихонько вышел из зала и проследовал в тесное маленькое помещение, находившееся за судейской скамьей и служившее комнатой отдыха его светлости. У двери стоял неотвратимый полицейский, но, к счастью, власти не дошли до того, чтобы поставить пост и в самой комнате. Как и ожидал Дерек, бечевка легко соскользнула с обертки. Внутри находилась картонная коробочка из-под мыла, а в коробочке — труп мыши. К ее шее была привязана записка, на которой такими же корявыми заглавными буквами, как и адрес, значилось:

«Бьюсь об заклад, — думал Дерек, несколько минут спустя прислушиваясь к одной из самых витиеватых речей Флэка, — я единственный участник судебного процесса, когда-либо сидевший в зале суда с мертвой мышью в кармане».

В перерыве между чаем и ужином Барбер, объявив о намерении удалиться, чтобы подготовить предварительный приговор, на самом деле (как обнаружила разведка) дремал в кресле в курительной комнате. Дерек решил, что это самое подходящее время, чтобы показать содержимое пакета Хильде. Она изучила его с большим интересом и, к радости Дерека, похоже, сочла его действия совершенно правильными. Было ясно, что она увидела некий смысл в этом маленьком неприятном инциденте, который ему самому казался столь же бессмысленным, сколь и отвратительным, но не захотела поделиться с ним своей догадкой.