Хорошее настроение судьи, достигнутое ценой таких усилий, продлилось недолго. Всю оставшуюся часть турне он снова был отчужденным, надменным и раздраженным. В последний день работы в Уитси он не отказал себе в удовольствии спровоцировать ничем не обоснованную и весьма тягостную размолвку с Петтигрю во время слушаний по заявлению о необоснованном разводе. Дерек так и не понял, из-за чего разгорелся сыр-бор (кроме того, что это было как-то связано с одной из тех совершенно искусственных процессуальных норм, без споров о которых истинный юрист что рыба без воды), но небольшое расхождение во взглядах вылилось в то, что все местные газеты на следующий день именовали не иначе как «сценой в суде». Впервые Петтигрю утратил свою обычную ироническую невозмутимость. Он повысил голос, сильно покраснел, стал бесцеремонно перебивать его светлость и, когда было объявлено решение не в его пользу, швырнул на стол папку с делом и демонстративно вышел из зала, даже не подумав поклониться в сторону суда. Его можно было понять, потому что с ним обошлись грубо-неуважительно, но для человека с его сдержанным темпераментом такая вспышка была удивительна.

Если не считать этого неприятного инцидента, о заключительных днях в Уитси вспомнить особо было нечего. Ставень в библиотеке починили, и со стороны полиции больше никаких претензий не поступало. Ночные стражи к своим уже привычным обязанностям добавили обязанность время от времени принюхиваться к щели под дверью судьи, но ни разу не учуяли ни малейшей утечки газа. Никакой намек на опасность не нарушил больше монотонность дней и ночей резиденции.

События, последовавшие за ужином в честь мэра города и представителей городского совета, возымели один результат, за который Дерек был им благодарен: сблизили его с Хильдой. Хотя тема, ставшая предметом их разговора после той злосчастной ночи, больше никогда не всплывала, возникшая тогда между ними обоюдная доверительность отношений сохранилась. Дерек обнаружил, что может совершенно свободно говорить с Хильдой на самые разные темы, притом почти на равных, и это было новым для него опытом. Он больше не испытывал почтительного трепета перед ее более обширным знанием жизни. Совершенно неожиданно он осознал, что наконец повзрослел. Но каким бы ни было установившееся между ними доверие, оно оставалось, выражаясь дипломатическим языком, односторонним соглашением. Ни разу он не испытал ни малейшего желания поверить ей тайну своей влюбленности. С ранее не свойственной ему проницательностью он ясно видел, что I при всей широте интересов Хильды существовали вещи, которые ее напрочь не интересовали, и в эту зону отсутствия интереса входили другие женщины.

На дружбу с Хильдой у Дерека оставалось тем больше свободного времени, чем меньше непрошеной фамильярности проявлял по отношению к нему Бимиш. По той или иной причине отношение Бимиша к нему и остальным членам их маленького домашнего сообщества претерпело решительную перемену. Прежде независимо от собственных неудач он всегда оставался бодрым и веселым или уж как минимум невозмутимым, словно был отгорожен от всех трудностей сознанием собственной значимости. Но во время уитсиских ассизов он чем дальше, тем больше выглядел измученным и загнанным, его состояние достигло такой степени, какую нельзя было объяснить только унижениями, доставляемыми ему шерифом. Он сделался непривычно молчалив и часами в одиночестве сидел у себя в комнате. Дерек подозревал, что он крепко выпивает, но если так, то выпивка теперь не оказывала на него даже отдаленно того же воздействия, какое Дереку однажды довелось наблюдать. У него явно испортился характер. Он не упускал ни малейшего случая снять стружку с Сэвиджа и Грина и несколько раз, выйдя из себя, вступал в желчные пререкания с секретарем выездной сессии суда. Дерек не любил его даже тогда, когда он был нарочито дружелюбен и снисходителен, однако теперь, в его новом обличье, почему-то стал невольно жалеть. Было настолько очевидно, что дурное расположение духа Бимиша является следствием каких-то скрытых несчастий и тревог, что Дереку почти хотелось утешить его или по крайней мере позволить ему излить свои неприятности. Будучи допущен к некоторым потаенным уголкам семейной жизни Хильды и увидев там разочарование и неудовлетворенность, он почувствовал в себе сострадание ко всему миру, и ему было искренне больно видеть этого самоуверенного развязного коротышку в таком плачевном состоянии.

Естественно, перемена в поведении Бимиша не прошла и мимо внимания Хильды. Но ее отношение к ней сильно отличалось от отношения Дерека. Для нее Бимиш был просто неприятным человеком, который к обычным своим дурным качествам прибавил теперь еще и постоянно плохое настроение. Такой недостаток милосердия с ее стороны придал Дереку ощущение собственного превосходства, несколько резонерское, но оттого доставляющее не меньше удовлетворения. В общем же растущее осознание маленькой драмы человеческих взаимоотношений, разыгрывавшейся в резиденции, вызывало у Дерека интерес и занимало больше, чем он мог ожидать, и последняя неделя пребывания в Уитси оказалась для него отнюдь не самой скучной за время турне. И тем не менее он мечтал о возвращении в Лондон и освобождении от этой каторги с энтузиазмом школьника, ожидающего каникул.

Заваливая работой себя и всех окружающих, Барбер ухитрился закончить сессию в Уитси впритык к началу сессии в Истбери. Он даже счел необходимым покуситься на «дорожный день», который обычно целиком посвящен передаче атрибутов отправления правосудия от одного графства другому. Это, как следовало из комментариев официальных лиц, причастных к турне, являлось нарушением традиции, едва ли простительным даже в условиях военного времени. Уитси и Истбери находились на расстоянии менее двадцати миль друг от друга и располагались вдоль одной железнодорожной ветки. Поэтому ничего невозможного в том, чтобы, закончив работу в Уитси, возобновить ее в Истбери уже на следующий день, не было. Однако все, от секретаря выездной сессии до слуги маршала, сошлись в том, что с принципиальной точки зрения покушение на «дорожный день» равноценно покушению на самоё английское правосудие. Прислушиваясь к этому мнению, очень твердо выражаемому опытными людьми, Дерек мог лишь заключить, что оно, видимо, действительно имеет под собой серьезное основание, но не пытался даже притворяться, что понимает какое.

Истбери — скромный торговый городок в центре маленького сонного графства. И список дел, предназначенных к слушанию, здесь обычно так же скромен. Здешняя сессия, завершающая турне, всегда напоминает легкий десерт после тяжелого и зачастую неудобоваримого юридического изобилия, какое «выставляют на стол» Рэмплфорд и Уитси. Одновременно неудобно и необычно заканчивать турне в городке, где можно ожидать наименьшего количества работы. Но Южное турне, естественно, гордится тем, что в нем все происходит не так, как в других, и твердо противится попыткам что-либо изменить в своей организации.

На сей раз, однако, список дел в Истбери, хоть и привычно короткий, был отнюдь не прост. Он состоял всего из трех дел, но одного из них оказалось достаточно, чтобы растянуть период сессии на беспрецедентные в здешних местах четыре дня. Это были четыре дня, вызвавшие у всех присутствовавших острый интерес и такие же острые разногласия. Зал суда, словно специально соразмерный объему работы, которая обычно здесь проводится, был миниатюрным. Судейская скамья, ложа присяжных, скамья подсудимых и свидетельская трибуна с четырех сторон плотно обступали крохотную квадратную площадку, на которой барристеры, сталкиваясь с солиситорами и друг с другом, маневрировали, пробиваясь в тот угол, из которого можно было допрашивать свидетеля, не поворачиваясь при этом спиной к присяжным. По внешнему периметру этого квадрата, в разной степени испытывая неудобства от сидения на твердых скамейках без спинок, собирались те, кто присутствовал здесь либо по долгу службы, либо по собственному влечению.