Три дня спустя инспектор Моллет был вызван в кабинет заместителя комиссара, возглавлявшего его департамент в Скотленд-Ярде.

— У меня для вас не совсем обычное поручение, — сказал начальник.

— Сэр?

— Полагаю, вам все известно о господине судье Барбере?

— Я знаю, естественно, что он был убит, сэр, — уклончиво ответил Моллет.

— Кое-кто в полиции Сити, похоже, считает, что вы знаете немного больше. Так или иначе, я получил официальную просьбу откомандировать вас в их распоряжение для оказания помощи в этом расследовании.

— Сэр?

Удивление Моллета было неподдельным и глубоким. Отношения между полицией лондонского Сити и столичной полицией[45] на тот момент были корректными, дружескими и даже сердечными, какими хотелось бы видеть их всегда. Тем не менее это были отношения между двумя различными, хоть и родственными, силами. Для Сити попросить помощи у Скотленд-Ярда в расследовании дела об убийстве, совершенном буквально на его собственном крыльце, было чудом даже во времена, породившие закон о ленд-лизе.

Заместитель комиссара улыбался.

— Ну? — сказал он.

— Разумеется, я отправлюсь туда, Сэр, если во мне есть нужда, — ответил Моллет. — С трудом себе представляю, что могу оказаться хоть как-то полезен в таком деле, как это, но…

— Вы это видели? — перебил его начальник, протягивая фотографию.

Моллет взглянул на нее.

— Да, сэр. Как я понимаю, это орудие убийства. Необычный предмет. Эта фотография, кажется, широко известна.

— Именно. А теперь опознан сам предмет. Из полиции Истбери пришел доклад, в котором говорится, что он идентичен кинжалу, которым в сентябре прошлого года в их краях совершил убийство человек по фамилии Окенхерст.

— Истбери! — повторил инспектор. — Значит, этого человека судили там?

— Да. И этот нож, естественно, фигурировал на суде в качестве вещественного доказательства. А когда суд закончился, он исчез. И объявился снова между лопаток господина судьи Барбера на пороге Центрального уголовного суда. Вот почему, — заключил заместитель комиссара, считавший необходимым все вдалбливать, — кому-то в столичной полиции пришло в голову, что это дело может иметь какую-То связь с тем, что случилось во время Южного турне. А потом ему же пришло в голову, что вы знаете об этом гораздо больше, чем большинство других.

Моллет ничего не ответил. Он стоял прямо и неподвижно перед столом своего начальника, дергая себя за длинные кончики усов и хмурясь. Его мрачный вид произвел впечатление на заместителя комиссара.

— Итак? — нетерпеливо спросил он.

— Разумеется, я отправлюсь туда, сэр, — ответил Моллет. — Сегодня днем.

Заместитель комиссара взглянул на настенные часы.

— Сейчас только десять тридцать две утра, — укоризненно сказал он. — Обычно вы берете старт резвее, Моллет.

— Какой мне смысл идти в Сити с пустыми руками, сэр? — возразил Моллет. — С вашего позволения, я потрачу несколько часов на то, чтобы собрать всю возможную информацию по этому делу.

— Это правильно. И не забудьте об обеде!

Моллет вздохнул.

— Об обеде сейчас едва ли удается вспоминать, сэр, — сказал он. — Я теряю вес каждый день.

Суперинтендант Браф из Полиции лондонского Сити приветствовал Моллета на улице Олд-Джуэри. Это был рассудительный человек, придерживавшийся широких взглядов, и, казалось, перспектива поработать со Скотленд-Ярдом доставляла ему удовольствие. Ходили даже слухи, что в ранней молодости он считал смехотворным содержать в столице две совершенно отдельные полиции, но со временем ему, видимо, удалось изжить память об этом подрывном соображении — во всяком случае, о том свидетельствовало его дальнейшее продвижение по службе.

— Сначала мы покажем вам, что есть у нас, а потом вы покажете нам, чем располагаете вы, — начал он оживленно, выкладывая перед инспектором стопку аккуратно сложенных протоколов опроса свидетелей.

При виде такой массы бумаги Моллет вздохнул.

— Вы много насобирали, — сказал он. — Но насколько я понимаю, у вас, кроме этого, есть кое-что еще? Мне сказали, что задержаны три человека.

— Да. Все трое со вчерашнего дня помещены на неделю в дом предварительного заключения. Они обвиняются в нарушении общественного порядка и сопротивлении полиции. Думаем, лучше всего подержать их взаперти. Кроме того, они действительно нарушили общественный порядок. У одного из моих констеблей знатный синяк под глазом. Все трое добровольно сделали признания. Может, хотите сначала взглянуть на эти документы? Один из них наверняка вас заинтересует особо.

Он вытащил три листка бумаги.

— Вот. Бимиш, девица Бартрам и Маршалл.

Моллет прочел показания одно за другим.

Показания Бимиша были цветисты по стилю, но кратки. Пояснив, что он потерял должность из-за плачевного недоразумения, которое хотел выяснить со своим последним работодателем, он перешел к описанию своих тщетных усилий поговорить с ним, предпринятых в предыдущие дни. Затем, по его словам, утратив надежду привлечь внимание судьи каким бы то ни было иным способом, он прибег к тому, что назвал «шагом отчаяния», то есть прорвался к его светлости, когда тот выходил из здания суда, чтобы уладить свой трудовой конфликт. Он очень сожалеет об учиненном им беспорядке и признает себя в нем виновным. Что же до смерти его светлости, которая шокировала его сверх всякой меры, то здесь он невинен, как еще не родившийся младенец.

— Понятно, — мрачно сказал Моллет, положив бумагу на стол. — Кстати, знаете ли вы, что Бимиш известен еще и как Корки?

— Нет, — признался суперинтендант. — Этого я не знал.

— Ночной клуб «Корки» — слышали? Так это его клуб. Что-то в связи с этим вертится у меня в голове, но что?.. — Он постучал по лбу костяшками пальцев. — Господи! Что с моей памятью? Наверное, это потому, что в последнее время я не ем как следует. Не обращайте внимания. Скоро вспомню. А пока давайте взглянем, что сказала мисс Бартрам.

Показания Шилы были весьма лаконичны. Как и Бимиш, она признавалась в оказанном полиции сопротивлении и нарушении общественного порядка, который та призвана охранять. Так же как и он, только простыми словами, она отрицала какую бы то ни было осведомленность, а тем более причастность к смерти судьи. Относительно же своей роли в потасовке на пороге Олд-Бейли она сказала: «Я была отчаянно расстроена тем, что папу отправили в тюрьму, и хотела поговорить с судьей, сказать ему, что он должен изменить свое решение. Мне говорили, что этого делать не следует, но я не послушалась. Когда же я подошла к судье близко и увидела его лицо, то поняла, что взывать к этому человеку бессмысленно, и, боюсь, потеряла самообладание. Услышав, что позади меня поднялся какой-то шум, я испугалась, что кто-нибудь остановит меня прежде, чем я успею что-либо сделать, и ударила его кулаком в лицо. Потом полицейский схватил меня, и началась общая свалка. Меня потащили, шляпа съехала мне на глаза, так что я не видела, что произошло дальше».

Моллет отложил документ без комментариев и протянул руку за третьим листком. Прочтя первую же фразу, он присвистнул.

— Я же говорил, что это вас заинтересует, — сказал Браф, довольно ухмыльнувшись.

Заявление начиналось словами: «Я убил судью Барбера».

— Вы ведь еще не предъявили ему официального обвинения в убийстве, не правда ли? — спросил Моллет почти встревоженным голосом.

— Еще нет. Видите ли, мы подумали… Впрочем, прочтите до конца, а потом я скажу вам, что мы подумали.

Моллет прочел: «Я убил судью Барбера. Я был возмущен его сегодняшним безобразным поведением в Олд-Бейли. Зная то, что я о нем знаю, я счел, что то, как он поступил с мистером Бартрамом, — это надругательство над правосудием. Обдумав все в течение дня, я достал нож и направился к судейскому входу. Я прибыл туда как раз в тот момент, когда он выходил. И тут я увидел свою невесту, мисс Бартрам, намеревавшуюся поговорить с ним. Прежде чем она смогла к нему приблизиться, ее схватил констебль. От этого я совсем потерял голову, потому что знал: только судья виноват в несчастье, обрушившемся на нее. Действуя спонтанно, я выхватил нож и всадил его судье между лопатками. Я никому не говорил о том, что собираюсь сделать, и один несу ответственность за все случившееся. Я не знал, что встречу там мисс Бартрам. Она вообще не имеет никакого отношения к убийству судьи. Отказываюсь сообщить, где я взял нож, и готов нести всю полноту ответственности за содеянное».