Я нашел Эдо около конюшни рядом с пивной. Вытянув одну руку перед собой, он опирался ею в стену; даже сквозь шум дождя я мог разобрать уверенной журчание струйки жидкости, падающей на мокрую землю.

— Эдо, — сказал я.

— Он повернул голову.

— Чего надо?

Я вздрогнул от порыва ветра, ледяными щупальцами забравшегося под плащ.

— Хочу поговорить с тобой.

Он издал звук, средний между вздохом и стоном, и я увидел, как он возится с завязками штанов. Наконец, он повернулся, его лицо было в тени; луны не было, единственным источником света была неширокая щель под дверью пивной.

— Не о чем говорить, — невнятно произнес он, пробираясь ко мне через грязный двор.

— Сколько же ты выпил? — спросил я.

— А тебе какое дело? — Я заметил, что он вышел без плаща. Эдо качнулся вперед, его мокрые и спутанные волосы прилипли к голове; он попытался обогнуть меня, но я стоял на его пути. — Дай пройти. — от него несло пивом.

— С тебя уже хватит, — сказал я.

— Я выпью, сколько захочу, — ответил он с усмешкой. — Ты мне не нянька.

— Мне часто приходилось ею быть до сих пор, — я внимательно смотрел на него. — Что случилось?

— Ты делаешь вид, что беспокоишься, но я знаю, тебе наплевать.

Я напрягся. Что бы там я ни сделал, это явно расстроило его больше, чем я предполагал.

— Это неправда, — возразил я.

— Я знаю, что тебе все равно. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Когда ты исчез в Лондоне среди ночи, я сразу понял, что с тобой что-то не так. И я всегда знаю, когда ты что-то не договариваешь.

— Так вот в чем дело? — я старался скрыть гнев в голосе.

Конечно, он был прав: я не рассказал им всю правду о той ночи. Но как он мог догадаться?

Эдо покачал головой, его рот растянулся в кривой усмешке.

— Ты изменился. После Дунхольма ты все держишь в себе. Ты разговариваешь со священником, но ничего не говоришь нам. Ты ничего не говоришь мне. — он ткнул пальцем себя в грудь, а потом посмотрел мне в глаза. — Я все эти годы был твоим другом. И после всего, что мы пережили, ты все равно мне не доверяешь.

— А ты думаешь, мне легко пришлось после Дунхольма? — я снова начал злиться.

Он посмотрел на меня.

— А ты думаешь, нам с Уэйсом легче? Мы все были там, не ты один.

Я открыл было рот, но остановился. Замкнувшись в своем собственном горе, я не понимал, как сильно смерть лорда Роберта повлияла и на них тоже.

— Что ты хочешь узнать? — спросил я более спокойно.

Я слышала голоса из-за двери и чавканье чьих-то шагов по грязи, и не хотел привлекать лишнего внимания.

— Я хочу вернуться в Эофервик, — сказал он. — Я хочу порвать в лохмотья тех, кто убил лорда Роберта. А вместо этого таскаюсь по болотам за английским священником, мне надоело все это.

Мгновение я стоял неподвижно, вспоминая об Эдгаре, об обещании, которое я дал ему под стенами Эофервика. Обещании убить его. Моя рука сама потянулась к мечу, когда я подумал об этом. И поэтому я очень хорошо понимал, что чувствует Эдо. Но я знал и то, что пока мы не выполним свое обещание виконту, месть придется отложить.

— Это наш долг Мале, — сказал я.

— Нет, — он помотал пальцем у меня перед носом. — Это твой долг, Танкред. Мы с Уэйсом ему не присягали. Он обещал заплатить нам, но мы ничего ему не должны.

Я ждал, что он скажет что-то еще, но продолжения не последовало. Ночь стояла безмолвная; ветер стих, ливень прошел, теперь с неба сыпался мелкий мерный дождик.

— Хорошо, оставь меня, — сказал я. — Бери лошадь и езжай обратно в Эофервик или куда хочешь. Забирай с собой Уэйса. Если дело только в серебре, то там найдется достаточно желающих заплатить вам.

Он отступил на шаг назад.

— Никуда мы не уедем, — ответил он. — Может быть, ты думаешь, что сейчас не нуждаешься в нашей помощи, но мы тебе еще понадобимся. Просто попробуй нам доверять теперь.

Он протиснулся мимо меня обратно в пивную, и на этот раз я не пытался ни остановить его, ни следовать за ним. Вероятно, ему понадобится немного времени, чтобы прийти в себя. В то же время мне не хотелось сейчас видеть его лицо. Конечно, он разозлил меня, но было что-то еще: что-то в его словах задело меня, но я не мог сказать точно.

Я подождал, пока он не войдет внутрь, и повернулся в противоположную сторону, к конюшне. Моя лошадь разорвала мешок с зерном, который оставили висеть на внутренней стороне дверцы стойла, и сейчас он был наполовину пуст. Я огляделся в поисках мальчика-конюха, но его нигде не было. Проклиная свою беспечность, я снял мешок. Если лошадь объелась, у нее, скорее всего, начнутся колики, а если она сдохнет, мне нужно будет срочно искать новую лошадь.

Я положил мешок на землю за пределами стойла и погладил живот лошади, прежде чем снова запереть дверцу и проверить, не перекормил ли конюх остальных коней, но с ними все было в порядке. Я собирался рассказать хозяину, и если мальчишка заработает побои вместо ужина, это будет меньшим наказанием, что он заслужил.

Я вернулся через двор в общий зал таверны, где стало еще теснее, чем до моего ухода. Должно быть, здесь собрались все мужики деревни, и от всех воняло пивом, потом и грязью.

Эдо сидел со всей честной компанией у огня. Жена трактирщика принесла им еще два больших кувшина, каждый полный до краев, чтобы присоединить к тем трем, которые уже стояли на столе пустые. Она осторожно поставила их, Радульф протянул ей серебряную монетку, но, когда женщина протянула руку, чтобы принять ее, он бросил монету на пол, где она затерялась среди камыша. Годфруа с Филиппом подняли хохот и даже начали колотить кулаками по столу. Покраснев, женщина встала на колени, чтобы найти деньги.

Альфред резко поднялся с места.

— Вы бессердечные… nithingas! — закричал он рыцарям.

Они в замешательстве оглянулись. Я не знал, что означает это слово, но никогда не видел капеллана в такой ярости.

Я бросился вперед и опустился на колени рядом с женщиной. Она пыталась отмахнуться от меня, что-то говоря на своем языке, и продолжала шарить по полу, но я видел, как она пытается смигнуть слезу. Мне казалось, что моя мать плакала бы так же.

— Позволь мне помочь, — сказал я, но она, должно быть, не поняла меня, потому что заговорила громче, а потом начала рыдать.

Я заметил монету около ножки стола и поднял ее, чтобы отдать трактирщице. Она покачала головой, когда слезы побежали по щекам, и быстро встала на ноги.

— Hwaet gelimpth? — раздался крик с другого конца комнаты.

Это был хозяин. Я встал и повернулся к своим людям.

— Вы совсем спятили?

Я схватил один из кувшинов и опрокинул его содержимое на пол, под ногами растеклась бурая лужа.

— Что ты делаешь? — Радульф начал подниматься с табурета.

— Мы за него заплатили! — сказал Филипп.

— С вас хватит, — сказал я, делая то же самой со вторым кувшином. — Со всех вас.

— Танкред… — начал Радульф.

Я хлопнул пустым кувшином по столу так, что столешница закачалась на хлипких ножках, и злобно уставился на него, потом повернулся к Гилфорду.

— Прости, отец, — сказал я.

Щеки капеллана были ярко-алого цвета, его лицо пылало гневом.

— Не я один здесь нуждаюсь в извинениях, — сказал он, указывая на подошедшего трактирщика.

Тот был невысоким, но широким в груди и выглядел сильным для своего роста, с тяжелым лбом и маленькими глазками.

— Ge bysmriath minwif, — сказал он, сплюнув на пол. Он махнул рукой в сторону женщины, которая поспешила отойти в дальний конец комнаты, и бесстрашно уставился на меня, хоть я и возвышался над ним на целую голову. — Ge bysmriath my.

Я смотрел на него, не зная, что делать. Потом огляделся в поисках капеллана и увидел, как он пробирается сквозь толпу к лестнице у противоположной стены.

— Гилфорд! — окликнул я его, но священник либо не слышал меня, либо предпочитал игнорировать, потому что даже не обернулся.

Торопливо потянувшись к кошельку на поясе, я высыпал на ладонь несколько серебряных монет. Я протянул их хозяину, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы заткнуть его.