— Товарищ, не мешай оратору.

Матрос продолжает, но менее уверенно:

— Я же говорю, с драконом. Со старым режимом, душа из него вон! Веры нету нижегородскому пролетариату!

Свердлов встает и во весь голос кричит:

— Чорт знает что за ерунда такая!

Матрос неистовствует:

— Нам еще рот затыкать. А мы есть советская власть на местах! И хочем — верим центру, хочем — не верим!!

Свердлов идет по проходу между стульями к президиуму.

Миронов узнал Свердлова. Узнала его и сидящая в президиуме Зина. Матрос тоже узнал и исчез с эстрады.

В зале шум, все головы поворачиваются к Свердлову. То там, то здесь вспыхивает:

— Свердлов… Свердлов…

Некоторые встают, чтобы лучше видеть. Кое-где раздаются аплодисменты.

Миронов звонит в колокольчик.

К столу президиума подходит Свердлов. Миронов теснится и дает ему место рядом с собой.

— Очень рад… Очень рад. Сейчас я торжественно объявлю. Товарищи!..

Свердлов морщится, тянет Миронова за руку, усаживает на стул.

— Не надо, не надо, веди деловое собрание! — указывает на пустое место, откуда говорил матрос. — Твоя работа?!

Миронов готов резко ответить, но сдерживается:

— Голос масс… — говорит он уклончиво.

— Дай мне слово! — говорит Свердлов.

— Товарищи, слово имеет председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов, — объявляет Миронов.

Гремят аплодисменты.

— Подождите, подождите, товарищи, хлопать, — начинает Свердлов. — Может, то, что я скажу, вам совсем не понравится. Товарищи, с местничеством надо кончить. Мы никому не позволим на местах своевольничать! У нас есть Конституция, у нас есть законы, и извольте им подчиняться…

Свердлов продолжает:

— Вот тут кто-то выступал от нижегородских пролетариев…

Матрос вскакивает с места и, хлопая себя по ляжке, где висит наган, вызывающе кричит:

— Я выступал от нижегородских пролетариев!

Матрос стоит и красуется. Ленька незаметно пробирается и садится позади матроса на стул.

Свердлов повелительно приказывает матросу:

— Сядьте!

Матрос моментально садится, но… место занято. Он оглядывается, видит сидящего Леньку, хочет поднять шум, но у Леньки и окружающих такой угрожающий вид, что он, пригибаясь, молча уходит в задние ряды.

Ленька торжествует.

Миронов раздраженно стучит по стакану.

Свердлов так же спокойно продолжает:

— И зря выступали! Никакой вы не нижегородец и не пролетарий. Я нижегородцев знаю. К сожалению, здесь их мало вижу. А насчет пролетариев, насколько мне память не изменяет, вы сами каялись у меня в кабинете, что на съезде вы были среди левых эсеров? И моряком вы тогда не были. Да на вашем жаргоне ни один уважающий себя моряк говорить не станет — фальшивка. Не моряк вы, не нижегородец и не пролетарий, так какого же чорта вы беретесь тут выступать от имени нашей партии?

Шум возмущения. Аплодисменты. Матрос украдкой выбирается из зала.

— Товарищи, Владимир Ильич Ленин учит нас так: «…все своеобразие переживаемого момента, вся трудность состоит в том, чтобы понять особенности перехода от главной задачи убеждения народа и военного подавления эксплуататоров к главной задаче управления… И это — самая благодарная задача, ибо лишь после ее решения… можно будет сказать, что Россия стала не только советской, но и социалистической республикой». Так мыслит Ленин. А ваш губком, во главе с Мироновым, мыслит давно уже не по-ленински. Вот почему вся политика управления в его руках является чуждой линии партии, чуждой советской Конституции, чуждой советскому закону, а поэтому мы здесь будем ставить вопрос о снятии Миронова и всего бюро губкома.

Шум в зале.

Миронов бледнеет. Рука, державшая карандаш, дрожит и мелкой дробью бьет карандашом по стакану. Зина, нахмурившись, быстро отодвигает стакан. Миронов, не в силах сдержать себя, поднимается и выходит. За ним выходит Зина.

Ленька не спускает глаз со Свердлова.

Свердлов заканчивает:

— И я уверен, товарищи, что мои земляки-нижегородцы достойны лучшего руководства, что они это руководство сумеют выделить из собственных своих рядов, а я здесь для того, чтобы помочь вам эту операцию проделать безболезненно и быстро.

Аплодисменты. Возгласы:

— Да здравствует товарищ Ленин!

Пустынный бульвар на берегу Волги. Ветер. Лужи. Обветшалые арки с лампочками.

Миронов, подняв воротник, быстро идет по бульвару; его сопровождают отголоски овации и аплодисментов.

Зина догоняет Миронова. Некоторое время они молча идут рядом. Наконец она мягко берет его под руку. Он не оборачивается, лишь машинально хлопает ее по руке.

Они молчат. Зина пробует заговорить:

— Костя… Я понимаю, что тебе сейчас очень тяжело… Слишком резко Яков выступил сегодня.

Миронов раздраженно перебивает ее:

— Яков — бурбон! Да, да, бурбон, самодур! Видите, он желает управлять… Возомнил себя государственным деятелем.

Зина гладит руку Миронова, она ищет слова, которые бы его не задели.

— Предположим, что Яков неправ, но… но, Костя, милый, прав ли ты, ты подумай.

Миронов резко выдергивает руку:

— Оставь свои дурацкие вопросы, Зина… — Он идет и бормочет почти про себя: — Нет… теперь только в армию. В армии мы поговорим по-другому…

Зина тихо возражает:

— Но тебя могут не пустить в армию…

Миронов яростно отвечает:

— Пусть попробуют! Меня потребует Троцкий… Поеду на Украину, там будет иной стиль работы…

Они опять идут молча. Миронов продолжает бормотать:

— Интересно все же, кто это наябедничал на меня Якову? Неужели Трофимов?.. А я, дурак, столько времени потратил, чтобы обтесать этого хама…

Зина не выдержала:

— Как не стыдно, Костя! При чем тут Трофимов?.. Трофимов преданный большевик…

Миронов опять перебивает ее:

— Преданный холуй! Я знаю, он был у Якова перед отъездом в армию… Он, наверное, шпионит за нами…

Зина вздрогнула.

— За нами? За кем это — за нами?

Миронов со сдержанной досадой:

— А ты не старайся понять все сразу, Зина. Когда придет время, я тебе сам все объясню. — Он даже берет ее под руку.

— Хорошо, Костя, ты требуешь от меня подчинения, я подчиняюсь тебе… Я хочу верить тебе… Но мне кажется за последнее время, что я вдруг оглохла, ослепла. Мне кажется, что ты о многом умалчиваешь, Костя.

Миронов закуривает папиросу и, то ли случайно, то ли нарочно, ничего не отвечает Зине. Они подходят к беседке, знакомой нам по ярмарочному гулянью. Переплет ее поломан, вместо скамьи торчат полусгнившие остатки, а от статуэтки амура осталось лишь некое облупленное подобие…

Миронов останавливается у обшарпанной колонны, он чиркает одну за другой спички, стараясь прикурить на ветру.

Зина входит в беседку. Перед ней волжский пейзаж, величественный даже в эту серую погоду.

Она говорит задумчиво:

— А помнишь, Костя, как много лет тому назад вот здесь, на этом самом месте, мы поклялись в верности друг другу… — Зина подходит к Миронову, — и в верности революции!

Миронов желчно ее обрывает:

— Перестань юродствовать, Зина! Как глубоко еще сидит в тебе эта интеллигентская гниль… Вечное самокопание!..

Не говоря ни слова, Зина резко поворачивается и уходит вниз по дорожке, ведущей к Волге. Миронов сначала делает движение ей вслед, а потом досадливо тушит недокуренную папиросу о сломанную статуэтку безносого амура.

Рассвет. Легкий туман. Талый снег. На краю обрыва стоят трое. Среди них Трофимов. Он без гимнастерки, без шинели. Напротив стоят Миронов, представители воинских частей. Среди них нижегородский «матрос», Зина.

«Матрос» читает «приговор»:

«Руководствуясь революционной совестью, комиссара Николая Трофимова, комиссара Литвиненко и политрука Дрезина — первого за подрыв авторитета военспецов и попытку покинуть свою часть под видом командировки в Москву, то есть за дезертирство, а второго и третьего за агитацию против штабного руководства и попытку укрыть дезертира — расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно».