Следствие.

Музыкант заставляет одновременно звучать левую и правую руку, инструмент и пение, сердце и дыхание, синхронию и диахронию. <…>

Если играют фальшиво, мы это сразу слышим и воем из протеста или от боли.

Когда говорят фальшиво, мы не слышим другой фальши.

Все, кто нас окружает, убивают нас, какого бы пола они ни были. Даже женщины, которым мы доверяем все — нашу наготу, наше детство, нашу слабость, — однажды убивают нас. Это не из-за женщин, а из-за оружия, которое дала им наша доверчивость. Эта абсурдная доверчивость — прекраснейшая черта, если она живет внутри социальной группы, и опаснейшая, если живет в глубине души.

Доверчивость — это тоже миг экстаза.

Наша завороженность, наше рождение, наше детство, наша нагота, наша слабость — это оружие, наиболее надежно нас убивающее. А когда мы вспоминаем, что нужно убивать мужчин и женщин, что нужно застать их врасплох, убить их скорее, чтобы не убили они, это и называется социальной жизнью. (Социальная жизнь отличается от джунглей тем, что в джунглях не с такой одержимостью убивают себе подобных: там есть крики, добыча, собирательство, смех, цветы, сонливость. В джунглях никогда нет тотальной войны.) В обществе даже крики неотъемлемы от смерти нашего ближнего (оперы). В обществе даже цветы неотъемлемы от смерти нашего ближнего (могилы).

Любовь — это прощание с миром.

Освобождение от чар и десоциализация связаны.

(Аргумент в виде примечания: вопреки тому что философия хотела бы навязать каждому человеческому городу, мысль и разобщение связаны.)

Аргумент XII. Все вещи имеют душу.

Когда? Когда мы переезжаем.

Переезды — это опыт жестокой магии.

Мы обнаруживаем, что не можем бросить это в помойку. (Причем это может быть любая рухлядь, которой на помойке самое место.)

Что-то иное, чем вещь, привязано к вещам.

Старые связи, старые смыслы населяют их. Именно это и следует называть душой. Одушевленными были мамины туфли. Пальто, которое носил мой отец. Луизины куклы в почти нетронутых одежках, только слегка не то что выцветших, а скорее поблекших, еще вызывали в памяти голос игравшей с ними сестры.

Переезды из старых домов — это убийства.

Случается, что и отцеубийства.

Христиане-католики весной каждый раз говорили: надо сжечь священный букс[152]. (Не следует бросать в мусор предмет, связанный со счастливой минутой, и упрямую ветку, помогшую пережить зиму.)

Что есть счастье? Восхищение, говорящее самому себе «прощай».

Непрочность всего сущего объясняется тем, что внутри у каждого из нас живет прощание; вот откуда взялось это всеобщее подозрение в том, что есть на свете какая-то странная, упоительная радость — это и не счастье, и не горе, это одновременно радость, и сексуальная, и смертельная.

Я несчастлив. С чего мне быть счастливым? Чтобы следовать букве социального порядка? Порой я жестоко страдаю. Порой я наслаждаюсь с невыразимой силой. Мне крайне повезло.

Мне следовало бы быть или художником, или близоруким. Есть люди, которым требуется подойти ближе, чтобы лучше видеть.

Кто в материнском молоке признает свое национальное блюдо?

Сюжет неведом. Личность не имеет образа, территории, собственного языка. Настоящий человек не узнает себя в своем изображении. Античные люди не только не узнавали себя в своих изображениях, но не способны были даже представить их себе на известковой стене, где читали свои сны.

Наверное, иной мир существует скорее в любви, в чувствительности к странности человеческой наготы, в чтении, в музыке, чем в смерти и перед бесчувственным трупом.

XIII. Сны, воспоминания, сожаления, образы мертвых образуют сакральное — то, что мы не можем осознать. То, что далеко и приходит издалека. Недосягаемое, необыденное, неоскверненное. Осквернять — это тянуть руку. Все, что неприкасаемо, сакрально. Сны, воспоминания, смерти, желания образуют неприкасаемую субстанцию. Рука не должна касаться ни стены, ни наготы. Или рука входит в другой мир, или любовник воздерживается, и нагота вновь прикрыта.

Другой мир не относится к сфере прикасаемого. Другой мир относится к сфере истинного расставания и прощания.

Взрослым известно большее наслаждение, чем малышам.

Но у них и страдания меньше.

Для стариков и вкус у еды и питья не такой сильный, как для молодых, да ранних. Удовольствие стариков — в узнавании. Они уже ничего не открывают.

Следствие. Именно здесь коренится идея упадка: новые отпечатки наслаиваются на старые, завораживающие и ослабляют их действие.

Когда люди вырастают, они и видятся себе выше, чем раньше.

Admirabilia. Они говорят, что мир движется к пропасти, когда их самих поглощает смерть. Старость — это не изношенность. Старость — это скука, которая начинает себе нравиться. Тот, кто прекращает удивляться и восхищаться, постарел. Старость — это выключение из сети, которое надо не замечать до самой смерти. Это выключение происходит гораздо раньше, чем истощаются силы. Сочувствовать можно только этому истощению. Выключение из сети прежде времени, внутреннее снижение оборотов — это расчетливое коллективное торможение. Коллективная жизнь удаляет от рождения. Напряженная социальная жизнь преждевременно старит.

Можно уйти, оставив все в беспорядке на волю случая.

XIV. Авва Лонгин говорит, что жить повсюду чужеземцем — это повсюду держать язык за зубами. То есть молчать. Если никто не будет молчать, никто не будет чужеземцем.

Нужно властвовать над своим языком.

Если покинувший родину болтает не закрывая рта, он уже не чужеземец, а местный.

Тот, кто хочет жить как чужеземец, должен жить как на чужбине: ничего не понимать, говорить так, чтобы другие его не понимали, молчать там, где живет, изъясняться жестами, потом перестать изъясняться и жестами, улыбаться, потом больше не улыбаться. Авва Лонгин называл эту способность xeniteia[153] — жить так, чтобы всюду и для всех быть чужим. Xeniteia для монаха подобна отъезду на чужбину для мирянина. Это все равно что для ребенка — родиться (то есть еще не научиться языку, еще не начать вспоминать ничего такого, что следует забыть, чтобы научиться языку).

Узкие окна укрепленных в давние времена церквей называются убийцами. Слово слишком грозное, чтобы описать назначение окон, прорезанных в стенах домов, и глаз некоторых млекопитающих, когда поднимаются их веки.

Эта книга — убийца, глядящий на потаенную часть моей жизни.

Многие сочтут незначительным и не заслуживающим внимания, что человек пишет о том, как он понимает любовь. Что такое любовь, если сравнить ее с карьерой, с подвигом или противопоставить ее дерзко добытому состоянию? Более того. То, что один человек может открыться навстречу телу другого человека, и то, что один человек в силах прикоснуться к другому, — это превыше всякой сексуальности и гораздо труднее, чем даже сама смерть, которая в конце концов всего лишь неизбежная смерть одного человека. Это соприкосновение с миром, отдельным от нашего «я», — гораздо более важный опыт, чем деньги, которые удалось скопить долгим и упорным трудом. Это прикосновение приводит к метаморфозе, которая гораздо сильнее давит на человека, чем роль, которую он играет в обществе, где был принят благодаря своему труду, где ползал на коленях перед тираном, где ему платили, как шлюхе, где его сердце совершало над собой насилие.

Самые прекрасные в мире вещи: щетина молодого кабанчика, светящиеся сквозь треснувшую кожуру каштаны, пылающие угли, книги Чжуан-цзы, Монтеня, Кенко, Музиля, верховья ручьев, глаза лошадей, заря.