Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Вот почему лучший способ размышлять — это писать.

*

Так, однажды я понял, почему мне так мучительно выступать на телевидении по случаю выхода новой книги.

Все, кто знает, что за ними наблюдает глаз камеры, не могут рта раскрыть, поскольку находятся под взглядом другого.

Они говорят, но как завороженные. (Само собой, я тоже подвержен этой напасти.) Они говорят так, чтобы угодить обществу. Они входят в кадр. Колени дрожат. Язык одеревенел, надо выбирать выражения, принятые нормы запрещают задушевный тон, слова засыхают на губах и кончике языка.

Всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят. Они не говорят. Внутри их говорят те, кто на них смотрит, а они лишь подчиняются.

*

Я переписываю эту теорему как пароль: всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят.

*

Трудно помешать водам сомкнуться.

*

В греческом языке слово «сын» единосущно слову «отец»: оба они воплощение одной, предшествующей им субстанции.

Сын омонимичен отцу. Через патроним, родовое имя, которое он наследует, он получает легенду, общую для всех его предков. Французские короли отличаются лишь номерами. То же и великие японские художники.

Сын — это знание-припоминание отца. Производство схожих образов — это копуляция. Дети — живые изображения отца. Вылитые его портреты, единосущные, гомоморфные, омонимичные. Для всех малышей существует лишь один патроним. Влюбленный, который станет отцом, — это художник, чья единственная краска — белесая сперма, переходившая из тела в тело у всех предков, начиная с зари времен и первой животворной волны Панталассы.

*

Symbola. Древние китайцы, по сравнению с древними греками, удваивали символический эффект, говоря о «соединении двух кусков разбитого зеркала». Поскольку отражение в зеркале — что-то вроде сходства отцовских черт с сыновними. (Сходство ведь тоже переходит, но не как с одного образа на другой, а как с лица на отражение, проходящее сквозь тело женщины после объятия и возникающее в гнезде ее лона.)

Эта символизация добавляется к воссоединению осколков куска полированной и расколотой надвое бронзы, узнающих друг друга.

*

Яркая зелень мхов отсвечивает на лице путника, по ним ступающего.

*

Что мы ищем в пейзажах?

Ищем что-то, что нас гложет.

*

Что есть море? Гора? Что есть небо? Что есть солнце? Зачем мы ищем вокруг себя нечто столь огромное, столь мало пропорциональное нашей форме и нашему миру, столь странное по сравнению с формой нашего тела?

Может быть, все это напоминает нам живущие в нас формы наших предков? Но для тех, кто жив, предки повсюду: даже леса и шквальные ливни — наши прародители.

*

Вплоть до пролетающих облаков.

Вплоть до звезд.

*

Зачем вглядываемся мы в горы и небо, словно они так же неповторимы, как лица? Может быть, они, так же как смерть, еще до нас входили в условия человеческого существования?

Подобно смерти, пейзажи завораживают нас, чтобы сделать частью себя.

*

Кстати, о завороженности: у уха есть музыка. У глаза — живопись. У смерти — прошлое. У любви — обнаженное тело другого. У литературы — собственный язык, сведенный к молчанию.

Глава двадцать шестая

Синагога Эль-Гриба

Когда мы поехали в Карфаген, мне прежде всего хотелось увидеть Утику[84]. Мне хотелось увидеть древний Фисдр[85]. Затем мы сели в самолет. Мы направились в Эр-Рияд.

Неожиданно шофер такси остановил машину на пустынном шоссе. И, гордясь собой, обернулся к нам. Он сообщил, что не подъедет ближе к указанному нами месту.

Синагога Эль-Гриба была основана за тысячу двести лет до хиджры. Она считается самой древней синагогой из сохранившихся на земле.

Водитель остановил машину на отдаленной площади. Мы вышли. Мы были в предместье Хумт-Сук. Мы долго шли по улицам под палящим солнцем, а М. ненавидит ходить. Но она ускорила шаг. М. шла впереди меня. Нам удалось проскользнуть мимо солдат, которые охраняли синагогу, окружив ее молчаливой цепью, плотной, как жара. Они не запрещали нам пройти, однако не соизволили нарушить свой строй.

Глава двадцать седьмая

Клелия

Влюбленные стремятся, отгородившись от остального мира, привязаться друг к другу самыми прочными, какие только возможны в этом мире, узами, не сравнимыми ни с какими семейными или общественными; во тьме, которая вырывается из сна и образа в бессонную ночь, они пытаются разыграть сцену объятий, в которой воспроизводят то, что привиделось им в ночных грезах. Женщина в этой сцене — Азиза. Они подменяют семейные и социальные узы взаимопроникновением наготы, сначала невидимой другим, затем в стороне от всех, скрывая свою подмену от чужих глаз, и наконец невидимые себе самим. Женщина в этой сцене — Клелия.

На клочке бумаги Клелия пишет Божьей Матери: «Мои глаза больше никогда не увидят его». Священник позволяет ей сжечь письмо на алтаре, а сам в это время служит молебен — во время проскомидии[86], в тот самый миг, когда освящает облатку (Communicantes in primis[87]): сжигая обет, его пересылают в другой мир.

*

Клелия должна сочетаться браком с маркизом Крешенци. Она заперлась во дворце Контарини. Фабрицио подкупает двоих слуг и представляется купцом из Турина, который якобы привез письма от ее отца. Слуга проводит его в апартаменты Клелии. Он поднимается по лестнице. Его бьет дрожь. Слуга отворяет дверь и исчезает: Клелия сидит перед столиком, освещенным единственной свечой. Увидев Фабрицио, она вскакивает, бежит, пытается скрыться в глубине гостиной, прячется за диваном.

Фабрицио бросается к столу — он хочет задуть стоящую на нем свечу.

Клелия выходит из своего укрытия, приближается к Фабрицио — и, к его величайшему изумлению, бросается к нему в объятия. В темноте они пять дней предаются любви.

Выйдя замуж и став маркизой Крешенци, в своем новом дворце Клелия по-прежнему — всегда в темноте, в оранжерее с замурованными окнами — отдается Фабрицио, от которого у нее рождается сын. Но влюбленному наскучивает мрак: он хочет видеть своего сына при свете. Клелия уступает. И вот все последние страницы романа освещены: умирает ребенок, умирает Клелия, умирает Фабрицио.

*

Миф о Клелии, придуманный Стендалем, заставляет меня вспомнить трагедию, написанную Софоклом об Антигоне.

Подспудный закон, которому подчинено общество, никогда не появляется на устах отдельного человека, к которому он относится.

Сокровенное слово, известное всему обществу, никогда не приходит на ум каждому из его членов; это умолчание и есть миф, а личное сознание находится в противоречии с этим непосредственным знанием.

Пульс и ритм дыхания произвольны: вот так же и социальная поляризация не подлежит выбору и не относится к сфере языка: ее источник — зоология, она древнее языка. Поляризация, не имеющая отношения к полу, генеалогическая, социальная, остается непостижимой и неосознанной. Всякое общество функционирует по умолчанию. Когда некая группа нос к носу сталкивается с проблемой, которую перед ней ставит какая-нибудь ее фобия, она нарекает эту проблему неписаным законом (у Софокла по-гречески nomos agraphos). Это письменный документ без письменности, который намертво врезан в душу группы (будь то инцест с матерью, будь то некрофилия, будь то колдовство, будь то зоофилия и т.д.). Плутарх поясняет это таким образом (Моралии, 83, 101): на то, что запрещает буква неписаного закона, запечатленная в глубине человеческой души, наложен не только запрет общества (то есть запрет, выраженный человеческим языком), но и запрет солнца. И дальше он пишет удивительную вещь: вот почему «неписаная буква возникает ночью во снах, но днем недоступна даже воображению».

вернуться

84

Утика — древний город на северном берегу Африки, к северо-западу от Карфагена. Основан около 1100 г. до н.э.

вернуться

85

Фисдр — современный Эль-Джем в Северной Африке.

вернуться

86

Проскомидия — часть литургии, в которой священнослужители приготовляют вещество для евхаристии.

вернуться

87

Начало канона литургии.

32
{"b":"225639","o":1}