Нет разницы между понятиями родить, струиться, питать, возвращать весну, жизненные соки, кладку яиц и т.д.

Прежде чем умереть, рыбы, идущие вверх по ручью, чтобы отложить икру в струящемся источнике, краснеют, стареют, шелушатся и быстро нерестятся у начала потока.

Время больше не течет, оно отступает и внезапно описывает круг. От солнца к неожиданно возвращающемуся солнцестоянию.

Мы старые гниющие рыбы в лохмотьях, которым никогда не удастся перепрыгнуть через маленькие водопады, сделать маленький последний рывок, совершить падение, чтобы достигнуть крошечной капли воды, где отнерестились наши матери.

Рыбы, возвращающиеся в место своего рождения для нереста, — это люди в положении лицом к лицу. Женщина находится в положении родов. Мужчины залезают на женщин, чтобы в стороне от света дня и солнечного зрения в темноте и в воде излить в них молоки, — и, делая это, мы возвращаемся в место нашего рождения, мы приотворяем дверь самого древнего из домов.

Есть древняя любовь.

Древняя любовь обитает в недрах любви. Это не первая любовь: в эпоху древней любви у человека еще не было сформировавшегося «я», индивидуальности, речи, личности, положения и т.д. Это не была любовь, и только потом, переживая себя, но не сознавая себя, замалчивая себя, поскольку осознание и проговаривание изнутри невозможно, она стала в нас древней любовью.

Это не просто объятие — это еще и влияние. Это слияние. Это тотальная рыхлость. Это, еще прежде непреодолимого влечения, единое тело (мать-дитя) — тело, которое протягивает свои члены и в то же время готовится, стремится к повторному слиянию; это и есть неизбежное поглощение.

Охотники на лосося дают точную версию древней любви: подобно рыбе-тотему, там, где ты был зачат, ты будешь нереститься, изойдешь икрой и умрешь. Откуда ты вышел, то тебя и поглотит. В сексуальность и смерть ведет одна и та же дверь.

История Нукарпятекака движется по кругу подобно тому, как завороженность принимает форму солнечного полукруга. Зубры эпохи палеолита вывихивают себе шею, чтобы увидеть, что они из себя извергают. Любовь — это контакт с непрерывностью. Когда заблудившийся находит утраченное, оно его поглощает.

У эскимосов общество дублирует нерестилище: и смерть стариков, и рождение детей — это коллективные решения. Можно убивать стариков, как только у них отобрали их имя (как только их лишили имени). Можно убивать детей при рождении, если им не дали имени. Сколько мертвецов, столько и свободных имен. Сколько имен, высвобожденных смертью, столько и живых от зари мира. Если новорожденных больше, чем свободных имен (если рождающихся детей больше, чем стариков в ожидании смерти), их бросают собакам (а они-то имеют имена, потому что с ними — как с охотниками: собаки лишними не бывают). Речь — это общество. Настоящий сказитель мифов — это группа, а не говорящий. Как раз запас имен (даже не подсчет членов группы) и производит отбор социальной группы, будь она человеческая или собачья.

Возможно, наслаждение удовлетворяет. Я в этом не уверен. Но оно никогда не насыщает желания до конца.

Следует неустанно подвергать вожделение саморазрушению: это дверь любви; это порог. Останавливаться перед неистовством, неразборчивостью, непрерывностью, интимностью. Следует блюсти рамки половых различий (ведь они — источник внешних различий) под защитой знака, произвольности, фрагментарности, независимости.

Не впадать в зависимость, в монизм, из которого мы вышли при рождении, в слияние, в завороженное состояние, в растворение, в молчание.

Любовь играет с огнем, потому что играет с объединением двоих — даже до того, как они друг друга идентифицируют. Любовь — это само-завораживатель. Двое влюбленных — это два любящих само-завораживателя. Но это еще и два самозавораживания, в глубине своей любви любящие собственную модель — объятие — упадок — смерть (их собственного зверя). Играть с огнем — это значит каждому играть со своим зверем, с матерью до того, как мы с ней разделились, с той, что была обитаема, поедаема, той, что поедала сама себя в нас, играть с регрессивным дородовым плотоядением, послеродовым высасыванием и хватанием. Играть с огнем — это играть с собой до себя, это хотеть внедриться, вселиться в вульву, которая нас вытолкнула. Вырваться — действие, противоположное внедрению. Изойти. Здоровье противоположно безумию, как рождение — вырождению.

Следствие I. Вот почему влюблены большинство женщин и далеко не все мужчины. Женщины в образе противоположного пола не находят места своего рождения.

Следствие II. Вот почему гомосексуальность чаще оказывается мужской, а не женской.

Следствие III. Чувственность, излучаемая каждым, не направлена ни на кого. К стыду каждого, за любовью прячется безымянное и приятное истечение, в котором вид безотчетно черпает захоронение и возрождение. Чтобы не сойти с ума, мы пытаемся его очеловечить. Чтобы не стать безумными, как цветы, когда они распускаются. Безумными, как морские черепахи, которые скапливаются на одном-единственном пляже, громоздясь друг на друга, затаптывая друг друга, накрывая одна другую своими панцирями. Безумными, как лосось, который хочет умереть лишь там, где родился, где он становится существом из прошлого, нерестясь именно там, где появился на свет в результате нереста прошлых-существ-из-прошлого; и из этого нереста родится новое путешествие, ошеломительное, потому что это странствие туда и обратно, то есть по кругу, подобно звездам, — по крайней мере тем из них, что не падают. Истина в одном. Мы протягиваем руки к нашим мертвым матерям. Но живой источник — более бурный, чем мертвое лицо, которое мы ставим на место этого стремительного чувственного и безличного истечения, покрывающего нас стыдом. Именно с этого момента мы порой замечаем, что безымянная общность более глубока, чем личное безумие, пытающееся ее замаскировать, — безумие, с которым любовь пытается себя отождествить, хотя на самом деле может только ему поддаться. Убийственная и навязчивая бессонница бродит по миру и стремится в древние и дальние земли, где не ступала нога человека.

Горы — это странные головы, возникшие над землей, а реки — их слезы.

Олени утоляют жажду печалью гор.

Лосось поднимается вверх по течению ручья к источнику, все время сбиваясь с пути.

Что же до этой неутомимой утраты источников, утраченное зовется морем. Я определяю море как вместилище потерь.

Люди на берегу созерцают струящуюся утрату.

Над ними летают грифы. Кружа в молчании, словно звезды, грифы летают над горами, источниками, оленями, людьми, морями.

Читая старые книги, прибавив испытанное мною в разлуке с теми, кто был, дополнив свой опыт умолчанием о том, что было, истощив его прекращением за давностью лет всего, что смертно, я окунаю все в бездну молчания, которая была и которая будет.

Видимо, я так любил тишину, что никогда не упивался музыкой до конца. Но меня все больше и больше влечет тишина. Это не значит, что все музыканты от меня отдаляются: они следуют за какой-то каретой там, вдали. Правда, что-то во мне всегда сопротивлялось увлечению языком группы.

Когда любишь, речь исчезает. Тот, кто приближается к наготе, если он любит, идет по направлению к другому человеку.

Разве я колебался, рождаться мне или нет?

Будучи музыкантом, я, возможно, тщательно отделывал то, что в языке было недостаточно сдержанно.

В конце концов я вернулся к тишине — так лосось приходит умирать к своему истоку.

Монах Кей[120] сказал: «Монах может спрятаться, но храм не может убежать».

Прежде всего Мазаччо написал разрушенное небо.