Тянуться губами к… тянуться членом к… тянуться рукой к…
Таким образом, описано три ситуации: как ребенок к груди; как любовник к любовнице; как человек к религиозно-социальному.
Это три возраста.
*
Следствие. Если orexis — слово, которое лучше всего соответствует сладострастию, то греческое существительное anorexia в таком случае оказывается наделено гораздо более глубоким смыслом, чем тот, что придает ему современное общество. Анорексия определяет уже не только отсутствие аппетита.
Orego — это тянуть руку, умолять, прицеливаться, убивать.
Анорексия отказывается убивать, брать, сосать, просить.
Анорексия — это анахорез, отшельничество.
Глава сорок девятая
О чувстве прощания
Я всегда буду любить то, что любил, хотя всегда терял то, что любил. Можно прочно обосноваться в прекрасном уголке постоянного изумления, всегда обновляющейся мечты, и для меня таким домом оказался угол, где я был один и где язык целиком доверялся молчанию.
Молчать, любить, писать — это вечная победа над всякого вида прощанием.
Ночью 26 января 1997 года кровохарканье вдруг усилилось и перешло в постоянное, вялое кровотечение. М. отвезла меня в службу неотложной помощи госпиталя Сент-Антуан. Анемия — очень приятное состояние. И оно становится все более и более тягучим и липким. Таким же вязким, как густая и тягучая кровь. Анемия — это уход, сам от себя избавляющий. Анемия помогает уйти. Это прощание. Меня везли по холодным подземельям госпиталя Сент-Антуан на носилках с колесиками. Я плыл. Я прислушивался к себе. Я не смотрел на потолок коридоров, хотя не видел почти ничего, кроме него и труб: я в последний раз напряженно вглядывался в мир.
(Этот цепкий взгляд, пытающийся ухватиться за стены и предметы, которые он покидает, тоже уловка, чтобы очнуться после спячки.)
На опыте выясняется, что этот «последний взгляд» каждый раз оказывается не последним: после него просыпаешься.
Он никогда не бывает последним, потому что, когда он последний, его больше уже нет.
И все же вот последнее утверждение, которое мне хотелось бы доказать: думаю, что в прощании заложено нечто присущее любви. И еще одно: я утверждаю, что взглянуть на мир в последний раз возможно, даже если после этого взгляда мы будем жить дальше.
И так много-много раз.
Таков Восток.
*
В чем последний взгляд на мир совпадает с чувством любви? Каким образом прощание, маячащее на заднем плане, помогает отличить любовь от завороженности и как это сказывается на желании?
Когда прощание возникает в режиме «до свидания» — иначе говоря, в кругообороте времен года, лет, звезд?
В чем освобождение от чар противостоит «до свидания» и почему оно уступает прощанию навсегда?
Чем объясняется, что любовь черпает и из «не-до свидания», и из «до свидания никогда»? Чем наверняка разрушить чары внезапно вспыхивающего между двумя людьми непреодолимого желания?
Возникает ли смерть в этот самый миг, присутствует ли она уже во взгляде, который вот-вот снимет путы с тела и освободит человеческое желание, и откажется обладать жизнью другого человека и своей собственной, одновременно незавершенной и необратимой?
*
Меланхолия бдительно следит за несхожестью в любви.
Эта тема может показаться трудной или с трудом постигаемой, потому что, продолжая свои рассуждения, я внезапно оказываюсь в оппозиции к важной идее конца двадцатого века (жизнь позитивна, смерть следует рассматривать как инородную и опасную, меланхолия — это болезненное безумие, которое необходимо лечить, бессонница — не радость и т.д.). Мне бы хотелось, чтобы мои читатели осознали: я пытаюсь приблизиться к истине. Я не стараюсь понравиться времени, в котором живу, или прельстить тех, кто устанавливает общую норму, которой должны придерживаться лучшие представители общества. Я называю чувством прощания то, что буддисты называют ощущением непрочности. Коллективные предписания позитивности, принятые в наше время, достойны яростного презрения, и уроки века сводятся, в сущности, к распространенному представлению о том, что смерть непостижима.
*
У меня нет возможности долго рассуждать о причинах, толкнувших моих современников:
1) употреблять, в отличие от древних, слово «либидо» вместо слова desiderium;
2) употреблять «фаллос» (фаллус) вместо fascinus.
Оба этих слова, «либидо» и «фаллус», употребленные в смысле, который им придают мои современники, не имеют ничего латинского, и смысл их не отражает ничего античного. Это выше моего понимания.
Оставляю оба моих утверждения (которые, на мой взгляд, связаны между собой) на рассмотрение филолога. (Я ненавижу дискуссии.)
*
Тезис I. Трудно быть счастливым.
Тезис II. Но трудно не настолько, как пытается внушить нам общество.
Проблема, которую ставит перед нами счастье, сбивает с толку: редки, крайне редки те, кто его желает. Нам больше нравится рассказывать о своих несчастьях и занимать этим рассказом слух другого, чем умалчивать о своих радостях и переживать их в одиночестве.
В древнеримском сознании — следует признать это — радость губительна.
*
Прощание беспечально. Прощание — это просто разлука; рождение — прощание с материнским лоном; весна — прощание со смертью; летальное — прощание с витальным и т.д. В неизбежности нет ни счастья, ни несчастья; это экстатическая точка смещения; это увлекательная минута; это восторг или ужас, если, конечно, мы умеем отличить одно от другого; это то, что древние римляне называли приращением, augmentum; это предшествующий момент; это то, что поддерживает неопределенность.
*
Прощание — это приращение «до свидания».
А смерть — приращение в процессе воспроизведения жизни.
*
1. Говорят, что счастье — это паучьи сети, повисшие между двумя ветвями дерева и сверкающие каплями росы. За них цепляется любой отблеск, робко пробивающийся на заре.
2. Паучьи сети — это смертельные ловушки, в которые устремляется мошкара.
Счастье — это тоже ловушки, в которых запутывается желание.
Так что нужно опасаться счастья.
Счастья, которого опасается прощание.
Смерти, которой прощание не говорит «до свидания».
*
Меня воодушевляет радость прощания навсегда. То, что меня воодушевляет, уходит из общества. Подлежат освобождению одни старики. Причем ясно, что выпутаться до конца невозможно, виновата изначальная завороженность, а для того, чтобы по-настоящему освободиться, надо уйти от истоков. Мне хотелось бы, чтобы каждая книга, которая будет написана, указывала на угрожающую ей пропасть. Мало того что оригинальных произведений никто не ждет — они и сами удручены своей произвольностью, она их задевает и ранит. То же самое происходит и с каждым мужчиной, и с каждой женщиной. Мы ничем не дорожим. <…> Язык никогда не опишет произвольность знака, даже в слове ничто. Даже и не надеюсь показать, до какой степени это может дойти, да и пытаться не буду, но хотелось бы, чтобы мои читатели почувствовали это так же непосредственно, как тот, кто смотрит мне прямо в глаза.
*
I. Воображаемое пространство держит нас в рабстве всю жизнь. Галлюцинаторное пространство разворачивается в теле каждую ночь. В нем с изумительной и мрачной мощью кристаллизуется изначальная ситуация, управляющая нашей жизнью. Согласимся, что изумительное прощание — одна из величайших радостей в этом мире. То место, где желание заволакивается ворожбой, не есть на самом деле ни мир, ни реальность. А потому, как только перед нами вырисовывается реальность, нас охватывает ощущение чуда и полный мрак.
*