Интуицию порождает временная идентификация с другим. Интуиция определяется по языковому родству: это понимание с полуслова, абсолютно загадочное, но которое всякая мать подозревает у бессловесного младенца, когда к нему обращается. Пока она говорит, ничто еще не имеет смысла. Передается только чувственное и эмоциональное, и все же речь пробирается сквозь пространство, точно рыба на нерест.

Это нерестилище, присущее речи.

Это отношение прошлого к настоящему. Это отношение передает слова матери младенцу — от одного полюса к другому: мать говорит с той частью себя самой, которая не разговаривает (абсолютный младенец). Так зарождается отношение между матерью и голодным младенцем — а оно, в свою очередь, передает пренатальные отношения материнского тела с маленьким комочком, который это тело инстинктивно создает и питает. Интуиция может зародиться от неприятия обычной речи, бытующей в обществе, от сопротивления стадиям ее обретения; приходит в действие довербальная система общения; знаки создаются на самой границе наречия.

Каждый из нас не сразу научился различать себя и ту, которая дала ему жизнь. Потом, чтобы стать самими собой, мы поверили, что умеем отделить лицо матери от своего и даже узнаем речь, которую она к нам обращает, подкрепляя ее властностью своего взгляда.

Ее первый диалог с нами был обращен только к ней самой, хотя она предполагала, что мы владеем ее языком, и обращала свою речь к нам.

Как члены человеческого сообщества, мы все — вассалы первоначального запечатления.

Но, вообще-то, мы — рабы языка.

Человек не может освободиться от языка.

Это не образы.

Существует лишь один случай добровольного рабства — это освоение речи. Но это освоение не совсем добровольное. Оно непроизвольно, однако следует на него согласиться. Аутист сопротивляется чему-то, хотя не до конца. Произвольное рабство относится к употреблению голосовой речи.

Не существует ни психологии, ни сознания. Существует социальная связь, то есть связь через говорение. Социальная связь укореняется в сердце каждого, а речь запечатлевается в теле говорящего, завораживает его, под видом принципов и убеждений отзывается эхом, помещает говорящего в группу, которая его парализует и с которой он идентифицирует себя, постоянно ошибаясь, ослепляясь, доверяясь.

Социальная связь, с которой каждый человек идентифицирует себя всегда сверх меры.

Там, где французский язык говорит об упадке сил, там, где Стендаль в Чивитавеккья говорил о фиаско, древние римляне употребляли термин languor.

Пока я более или менее последовательно — хотя мои изыскания то и дело разветвляются самым непозволительным образом — продолжаю попытки изучить тайную жизнь на стыке прирожденного, литературного, любовного, обнаруживается, к моему величайшему смущению, что французское слово, означающее упадок сил, мне не подходит.

Половое бессилие не есть упадок сил.

Аргумент I. Если в основе всего лежит завороженность, если вдобавок необходимо какое-то необыкновенное освобождение от чар, чтобы вожделение могло устремиться к форме, которая до сих пор его парализовала (и даже придавала ему черты биологической смерти), тогда languor — это вовсе не несчастный случай.

Изнеможение не является сиюминутным, а значит, механическим недостатком, поражающим тело влюбленного. Оно является его удивительным знаком.

Languor первичен.

Тезис, который я хочу обсудить, формулируется так: половое бессилие в любви изначально. По этому отклонению узнается любовь, в этом ее отличие и от коитуса, и от брака.

Следствие. Внезапно завороженный, любой влюбленный бессилен вожделеть.

Аргумент II. Impotentia имеет тот же источник, что и fascinatio, которая оказывается ее предпосылкой и причиной. Почему? Слабость, обездвиженность, неотения, немощность, завороженность — все это последствия первого опыта. Любовь все время оживляет изначальную власть над нами любимой женщины, идущую из тех времен, когда мы и она были едины, а тем самым она и возобновляет в нас изначальную пассивность, существовавшую прежде зрительной завороженности, то есть в те времена, когда мы еще до света повиновались звуку.

В диалоге «Федон» Платон поясняет понятие anamnesis. Чтобы перейти от «казаться» к «быть», необходимо вспомнить, чему была родственна душа, чему создало помеху тело. Платон определяет философию как упражнение в смерти, необходимое для того, чтобы душа вновь ожила, воскресила в памяти прежние родственные связи (а тело переходит наконец в состояние призрака).

Это упражнение в смерти, пишет Платон, есть философская инициация.

Однако еще до философской инициации — и даже до того, как во всех обществах охотников была придумана инициация подростков, — была мнимая смерть охотников и мнимое воскресение добычи.

Любовь совершает обратный акт: не упражнение в смерти, а упражнение в рождении. Вот почему, кстати, любовь с первого взгляда сравнивают с ударом молнии: внезапное fulguratio света, — так внезапно возникает свет при рождении.

Это упражнение в жизни, которое происходит прежде, чем тело становится живым (то есть прежде, чем душа становится призраком, двойником тела, личной внутренней первопричиной).

Две цивилизации были склонны к первоначальной недееспособности: Римская империя и Китайская империя.

Монтень для собственного пользования сформулировал правило: во избежание страданий от бессилия надо быть готовым к тому, что потерпишь неудачу.

Стендаль писал: «Если в сердце поселяется зерно страсти, вместе с ним поселяется и зерно возможного фиаско».

Аргумент III. Определяя понятие любви, Стендаль говорит о кристаллизации. Я говорю об избавлении от чар. Эти понятия противоречат друг другу.

Кристаллизация не соответствует вожделению. Кристаллизация и фиаско у Стендаля соответствуют завороженности и изнеможению у древних римлян.

Завороженность: древний свет окружает нимбом тело и лицо, одаряя их божественной властью и божественным богатством.

Стендаль пишет: «В соляных копях Зальцбурга в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать»[103].

Кристаллизация производит слабость зрения: в порыве припоминания и с помощью воображения оно безгранично приукрашивает видимое, так что любовник и любовница, добавляет Стендаль, оказываются не в силах оказать сопротивление.

Речь, разумеется, идет о завороженности, хотя описана она точнее, чем в античных текстах. Речь о том, чтобы видеть, не видя, и представлять себе то, что доступно видению в этот самый момент, чтобы не видеть это по-настоящему.

Избавление от чар есть следующий этап, и именно этот этап ослабляет fascinus.

Следствие. Я рассматриваю фиаско как первичное, зачарованное, беспокойное, инфантильное, зародышевое или, скорее, внутриутробное состояние. А вожделение — как состояние разочарованное, разочаровывающее, разобщающее, воздвигающее; иными словами — подростковое, а затем зрелое.

Вся моя жизнь доказывает, что недостаточность речи и половое бессилие являются лишь двумя сторонами одной медали.

Стендаль приводит высказывание г-на Раптюра из Мессины, согласно которому основа любовных отношений в том, чтобы и речи, и объятия были кратки.