На начальных этапах проведения постсоветских реформ перед Ельциным и его коллегами открывались вдохновляющие перспективы. Егор Гайдар пишет, что они работали перед лицом неисчислимых рисков, но в то же время у них была свобода маневра, не часто выпадающая какому-либо правительству. КПСС, ее идеология и механизмы воздействия исчезли. Армия, КГБ, военно-промышленное и сельскохозяйственное лобби были парализованы, кое-кто из числа их руководителей пребывал в тюрьме за участие в августовском путче. Те россияне, кто сомневался в возможности использования западных моделей — а таких было немало, — проявляли сдержанность в своей критике происходящего. Они были «заинтересованы в том, чтобы самое неприятное было сделано чужими руками», и хотели впоследствии воспользоваться плодами трудов реформаторов[870].
С самого начала стало понятно, что сценарий, в котором изменения постепенно наносятся на чистую доску, основан на преувеличении. Вера в него угасла еще в первый президентский срок Ельцина, даже в первые месяцы этого срока, когда сопротивление переменам и агентам перемен нарастало с каждым днем. Хотя по отдельности ни в одной из точек сопротивления оно не было непреодолимым, вся совокупность проблем толкала Россию если не к отказу от «большого скачка наружу», к цивилизованному миру, то по крайней мере на путь компромиссов. Сопротивление было двояким: внешним по отношению к Ельцину, то есть возникающим в среде, где ему приходилось действовать, и внутренним, продиктованным его собственными предпочтениями и представлениями о своей роли и положении России.
Внешние ограничения начались уже с того, что Ельцин был отнюдь не единственным победителем после падения коммунистического режима. Крах советского авторитаризма освободил и зарядил энергией людей, которые вместе с Ельциным выполняли всю черновую работу, а теперь претендовали на свою долю трофеев. Стандартных процедур оказалось недостаточно, поэтому лидер сталкивался с проблемами с привлечением институциональных ресурсов, необходимых для достижения его целей. Главный ресурс любого правителя — государство. Недисциплинированность и неуверенность, царившие в ельцинской России, вместе с последствиями деколонизации, деморализовывали и разъедали государство, превращая рутинные процедуры в суровое испытание. Удивительна ирония момента! Ельцину, как любому лидеру переходного периода из любой страны и эпохи, стало ясно, что «текучесть ситуации одновременно и укрепляет, и ослабляет людей», мешая удовлетворять ожидания, порожденные всколыхнувшейся средой[871].
До водораздела 1991 года Ельцин на правах коммуниста-еретика, а потом мятежника обладал козырями, которых не было ни у кого из его соперников: к нему были обращены доверие и любовь обделенных властью. Впрочем, не нужно думать, что рядовые россияне поддерживали Ельцина единодушно и безоговорочно. В июле 1991 года наиболее известная советская социологическая организация ВЦИОМ (Всесоюзный центр изучения общественного мнения) Юрия Левады проанализировала отношение российского общества к Ельцину. Опрос показал, что доверие к нему было распределено неровно и для миллионов людей было небезусловным, но зависело от различных соображений. 29 % опрошенных выражали новому лидеру эмоциональную поддержку («Я полностью поддерживаю взгляды и позиции Ельцина»), 11 % одобряли его действия, «пока он остается лидером демократических сил» в стране. Эти основные 40 % электората трудно назвать большинством, и эта цифра примерно на 20 % ниже, чем результат, показанный на июньских президентских выборах. 11 % россиян оценили Ельцина весьма неблагоприятно (эти люди не поддерживали его или были готовы поддержать кого угодно, кроме него). Число тех, кто дал двойственные ответы, превосходило количество открытых противников Ельцина и было почти равно количеству его сторонников. Они либо были разочарованы бывшим кумиром (7 %), считая его не самым лучшим, но, возможно, «полезным для России» в будущем вариантом (16 %), либо поддерживали его «за неимением других достойных политических деятелей» (15 %). Ельцин поднялся к вершинам власти только благодаря поддержке граждан, которые подвергались давлению со всех сторон[872].
Более поздние исследования, проведенные тем же методом, показали тревожное снижение поддержки. К марту 1992 года, спустя всего два месяца после начала рыночных реформ в России, количество респондентов ВЦИОМ, полностью поддерживавших Ельцина, сократилось до 11 %, а его основной электорат — до 20 %, то есть по сравнению с июлем 1991 года этот показатель упал вдвое. Количество настроенных резко против возросло до 18 %, а количество людей, относящихся к нему двойственно, теперь составляло относительное большинство, равное 37 %. К январю 1993 года только 5 % россиян полностью поддерживали своего президента, 11 % поддерживали его с оговорками, 22 % было настроено резко против, а прямое большинство, 51 %, не заняло ясной позиции[873].
В политическом отношении наиболее шокирующим в шоковой терапии оказалось то, что она обнажила пределы национального консенсуса. Россияне объединились в мысли, что с экономикой и нестабильностью, как политической, так и конституционной, нужно что-то делать; в мнениях о том, что именно нужно делать, единства не наблюдалось. Пессимистические экономические прогнозы и падение авторитета Ельцина взбодрили тех игроков из числа элиты, кто имел принципиальные возражения против программы реформ, и тех, кто счел целесообразным занять наступательную позицию. Первые критические замечания прозвучали еще до того, как были отпущены цены, причем исходили они подчас от членов победившей президентской коалиции, а вовсе не от несмирившихся коммунистов. Во время поездки по городам Сибири в конце ноября 1991 года против опрометчивого введения рыночной экономики выступил вице-президент Александр Руцкой, полгода назад боровшийся за власть вместе с Ельциным. В интервью «Независимой газете» 18 декабря он заявил, что в правительстве собрались любители, «мальчики в розовых штанишках, красных рубашках и желтых ботинках», которые ведут Россию к катастрофе. Через несколько недель Руцкому вторил только что избранный председателем парламента Руслан Хасбулатов, и Верховный Совет стал принимать резолюции, направленные против правительства.
В феврале и марте 1992 года, когда вплотную приблизились сроки ранее запланированной второй волны либерализации цен, на этот раз в нефтедобывающей отрасли и энергетике, хозяйственники совместно с министерскими чиновниками развернули кампанию по ее срыву. Гайдар, которого Ельцин 2 марта повысил в должности до первого вице-премьера, был в замешательстве: «Нарастает мощное давление на президента. Лавина ходоков ежедневно сообщает ему, какую страшную авантюру, если не предательство, затеяли эти монетаристы»[874]. Мантра отказа от реформ была подхвачена участниками собравшегося в апреле Съезда народных депутатов, на котором обдумывалась целесообразность отправки в отставку четырех министров, отвечавших за экономику. Гайдар застал Ельцина врасплох, выступив 13 апреля перед депутатами с заявлением о том, что в случае принятия этого решения в отставку подаст весь кабинет. На следующий день Хасбулатов и парламентарии сменили тактику. В «Записках президента» Ельцин писал, что поведение Гайдара стало для него неприятным сюрпризом, но он высоко оценил театральные таланты своего ставленника: «Егор Тимурович интуитивно почувствовал природу съезда как большого политического спектакля, большого цирка, где только такими неожиданными и резкими выпадами можно добиться победы»[875]. Гайдар вспоминает, что Ельцин, официально все еще бывший премьер-министром, «недовольно, с сомнением покачал головой, но все же принял решение членов своего кабинета как данность». Попечитель Гайдара, Геннадий Бурбулис, которого Ельцин в апреле без объяснений освободил от обязанностей первого вице-премьера (он сохранил за собой пост госсекретаря), испытывал сомнения по поводу этой угрозы. Гайдар пишет: «Геннадий Эдуардович, к этому времени намного дольше меня работавший с Борисом Ельциным, лучше его знающий, хорошо понимал: хотя и в неявной форме, но ультиматум ведь обращен не только к Съезду, но и к президенту»[876].
