Более ощутимое беспокойство доставил Ельцину американский вояж. В Майами-Бич Дуэйн Андреас, руководитель пищевого конгломерата «Арчер Дэниэлс Мидлэнд», с которым знакомился Ельцин, предоставил в его распоряжение свои апартаменты в приморском отеле «Си Вью», обычно занимаемые двумя дочерьми промышленника. Ельцин не знал этой детали и был очень встревожен, обнаружив в шкафу женское белье. Опасаясь, что американская разведка хочет подсунуть ему проститутку, чтобы в дальнейшем шантажировать, Ельцин в ярости принялся звонить своим хозяевам. Вашингтонскому адвокату и «политическому брокеру» Роберту С. Страуссу пришлось целый час успокаивать его по телефону[648].

Хуже было то, что в нескольких точках своего маршрута Ельцин привлек к себе неблагосклонное внимание прессы. Первоначально поездка планировалась на две недели, но партийное руководство отказалось дать Ельцину выездную визу больше чем на восемь дней, так как он должен был присутствовать на Пленуме ЦК по сельскохозяйственным вопросам. Джеймс Гаррисон из Фонда Эсален сжал программу до восьми дней, сказав, что Ельцину «придется поменьше спать»[649]. 12 сентября, во время своего выступления в Университете Джонса Хопкинса, Ельцин был не в лучшей форме; сказались смена часовых поясов, снотворное и, возможно, последствия вечерних возлияний. Суханов был вынужден признать, что это была «не самая удачная его встреча»[650]. Журналист из «Вашингтон пост» Пол Хендриксон, описывая «кошмарный день Ельцина», отнес его состояние на счет неумеренного потребления бурбона, что было явным преувеличением, если не ложью. Хендриксон был репортером с прекрасной репутацией, и в редакции сочли, что Ельцин — не настолько важная персона, чтобы для освещения его поездки вызывать из Москвы шефа московского бюро Дэвида Ремника. Впоследствии Хендриксон сожалел об этой статье, но ущерб был нанесен. 18 сентября, через день после возвращения Ельцина в Москву, в «Правде» была перепечатана статья пятидневной давности, вышедшая из-под пера Витторио Дзуккони, вашингтонского корреспондента итальянской газеты «Ла Република», и изображавшая всю ельцинскую поездку как разгул пьянства, перемежаемый походами по магазинам. Статья содержала несколько реальных фактов, перемешанных с вымыслом и намеками. Видеозапись выступления Ельцина в Университете Джонса Хопкинса, показанная по советскому телевидению, похоже, была смонтирована таким образом, чтобы исказить его слова. Зять Ельцина, Валерий Окулов, доставил в редакцию «Правды» письмо тестя, в котором статья называлась клеветнической. Возмущение, поднявшееся в Италии и России, заставило газету опубликовать опровержение[651]. В кулуарах состоявшегося вскоре Пленума ЦК Ельцин высказал свой гнев по поводу публикации главному редактору «Правды» Виктору Афанасьеву. Очень жаль, сказал он, «что время дуэлей прошло»[652].

Еще один шквал критики можно с большей справедливостью отнести на счет ельцинского поведения. 28 сентября 1989 года около десяти часов вечера он, мокрый и избитый, пришел на КПП номенклатурного дачного поселка Успенское, расположенного на Москве-реке, к западу от Москвы. Милиции Ельцин сообщил, что на дороге его нагнала машина со злоумышленниками, которые накинули ему на голову мешок и сбросили с моста. Известно, что до этого он уехал с политического митинга в московском районе Раменки, представляемого им в Моссовете, имея с собой два подаренных на митинге букета и направляясь на дачу Сергея Башилова (свердловского строителя, предшественника Юрия Баталина на посту председателя Госстроя; с Ельциным они дружили с 1960-х годов). Жена и дочери вызвали Коржакова, который примчался на КПП, налил Ельцину водки и отвез его домой. Цель поездки Ельцина в Успенское осталась неясной, поскольку Башиловых не было дома и их баня была заперта. В прессе появились слухи о любовном романе, хотя никаких доказательств тому не было, да и сам Ельцин никогда не слыл дамским угодником. На следующий день Ельцин имел разговор с министром внутренних дел Вадимом Бакатиным, в ходе которого сказал о заговоре с целью его устранения. Сегодня Бакатин, который давно на пенсии, говорит, что Ельцина бросили в пруд, расположенный рядом с дачей (кто и зачем это сделал, он не объясняет), и что все это было задумано КГБ с целью его компрометации[653].

Если план был таков, то он провалился. Бакатин и Горбачев доложили Верховному Совету, что причины инцидента неизвестны и что попытки убийства Ельцина не было. Ельцин же сделал заявление с требованием прекратить вмешательство в его «частную жизнь». Он отменил несколько запланированных появлений на публике, из-за чего у некоторых его добровольных помощников, испугавшихся, что Ельцин теряет былую хватку, случились «нервные срывы, граничащие с истерикой»[654]. Но постепенно все утихло, и эпизод был забыт. Коржаков предложил Ельцину стать его постоянным телохранителем и компаньоном, чтобы подобные случаи не происходили впредь. Ельцин оправился от инцидента и вернулся к активной политической жизни[655]. Его манили все более соблазнительные цели.

Решение Горбачева начать политическую реформу с центральных инстанций оказало поразительное воздействие на весь курс перемен. Поскольку общество становилось все более нетерпеливым («сдвиг влево», о котором говорил Ельцин, подразумевал жажду перемен, а не изменение взглядов в политическом смысле) и поскольку препятствия, мешавшие свободным дискуссиям и политической конкуренции, рушились, следующая волна перемен в пятнадцати союзных республиках Советского Союза и в их регионах неизбежно должна была быть еще более радикальной. Деятельность Бориса Ельцина на всесоюзном уровне была заблокирована. Межрегиональная депутатская группа составляла меньшинство на съезде, и он не был ее единственным и бесспорным лидером. Однако у него были все основания чувствовать, что он больше, чем его соперники и даже чем его союзники, отвечает духу времени и что народная поддержка на его стороне. Борьба за власть и принципиальные установки объединились у него в стратегию, нацеленную на то, чтобы обойти Генерального секретаря, и взгляды его уже не отличались той умеренностью, что была им свойственна, когда Ельцин впервые поднял знамя реформ. Это была «классическая поляризационная игра», направленная на изоляцию Горбачева и «создание условий для решительного разрыва с прежним порядком»[656].

Несколько членов избирательной команды 1989 года хотели, чтобы Ельцин поймал политическую волну в Москве, где он мог получить контроль над столичным горсоветом и исполкомом и отомстить машине МГК. Но Ельцин решил разыграть новую, российскую карту. Советское законодательство не позволяло занимать более двух выборных законодательных постов. Ельцину предстояло выбрать между Москвой и РСФСР, иначе ему пришлось бы сначала отказаться от места в Верховном Совете СССР. Выбор был несложным. «Эта программа-максимум» завоевания России, как писал Лев Суханов, «была по душе… Ельцину. Он не любит ходить по проторенной им же самим дорожке: претит однообразие»[657]. РСФСР была кушем гораздо более привлекательным, чем Москва. В ней проживала половина населения Советского Союза, на нее приходилось две трети экономического потенциала и три четверти территории. Делегаты на Съезд народных депутатов России должны были избираться 4 марта 1990 года по облегченным по сравнению с всесоюзными правилам: условия для отбора кандидатов были упрощены, мест для представителей КПСС и других организаций не предусматривалось.