Посткоммунистические реформы Ельцина вышли за границы экономики. Ослабив контроль государства над производством и распределением, Ельцин порвал с прежней догмой и вызвал к жизни новые социальные категории, которые не всегда пользовались любовью граждан: состоятельный средний класс, люди со средствами (народ прозвал их «новыми русскими») и сверхбогатые выскочки, «олигархи». В повседневной жизни, несмотря на все проблемы, Россия за полгода покончила с искусственным дефицитом и страшными очередями, в которых в 1990 году средний советский взрослый проводил ежедневно не менее часа, дожидаясь возможности купить колбасу, водку или спички. Если в 1990 году собственниками жилья были лишь 33 % населения, то к 2000 году этот показатель вырос до 60 %. Повысив автономию граждан, открыв для них новые ресурсы, позволяющие влиять на общественную жизнь, создав условия для развития новых интересов, реформы сформировали в стране политическое пространство[860]. Радикальные перемены, экономические и неэкономические, оказали существенное влияние и на ситуацию в мире. У России, как заявлял Ельцин со всех трибун, больше нет оснований противопоставлять себя США или Западному альянсу.

Все эти факты полностью опровергают наличие глубинного сходства между ельцинизмом и большевизмом. Ленин и революционеры 1917 года были жестокими утопистами, преисполненными безрассудной решительности построить дивный новый мир на основе универсальных концепций, враждебных концепциям капиталистических демократий. На советской территории они были монополистами, централизаторами и разрушителями правящего класса царистской эры, вместе с которым они уничтожили и другие социальные группы, например кулаков, которых они сочли не вписывающимися в новый порядок. Они подорвали равновесие и на международной сцене. В целом можно сказать, что большевики намеревались совершить «большой скачок вперед», проложив путь, по которому последуют другие. Ельцин же совершил «большой скачок наружу». Его революция, основанная на демонополизации, была направлена на то, чтобы сделать Россию похожей на другие европейские страны, дав ей азы рыночной экономики и демократии в том виде, в каком он их понимал. России, по мнению Ельцина, нужно было «в очередной раз догонять, напрягаться, делать сверхусилие, чтобы… стать как все»[861]. Ельцин разделил власть и не мешал представителям прежнего режима возвращаться в политику (как это сделали Егор Лигачев и Николай Рыжков, избранные в парламент в 1993 и 1995 годах соответственно) или заниматься бизнесом. Во внешней политике он был сторонником присоединения к международным организациям и, реалистично смотря на положение дел, соглашался на условия, выдвигаемые более сильными государствами[862].

В политике Ельцин после 1991 года не раз нарушал демократические принципы. В 1993 году он использовал военную силу для подавления своих противников из Съезда народных депутатов, а в 1994 году — против чеченских сепаратистов. Однако, как мы увидим, в обоих случаях у Ельцина были смягчающие обстоятельства. Выдающийся специалист по внешней политике и законодатель Виктор Шейнис, который не раз расходился с Ельциным в точках зрения, в своих мемуарах подводит баланс, описывая, в чем тот был прав:

Став президентом, Ельцин преимущественно стремился к мирному достижению своих целей. В отличие от большевиков, он не расстреливал своих противников и не отправлял их за решетку. Он передал власть и финансы регионам, расширил свободу прессы и завоевал поддержку масс на выборах. Впервые в современной истории ельцинская Россия стала страной без политической цензуры, без политических изгнанников и без политзаключенных (в 1994 году последний лагерь «Пермь-36», закрытый Горбачевым в 1987 году, был превращен в музей). И Петр I, и коммунисты 1917 года проводили в России культурную революцию. Петр приказал своим подданным сбрить бороды, забыть о традиционной одежде и причащаться раз в год. Ленин и Сталин ввели атеизм, жесткую производственную дисциплину, требовали безграничного почтения к собственной партии; требования эти подкреплялись террором и постоянным промыванием мозгов. Ельцин не испытывал желания вмешиваться в вопросы поведения и морали и двигался курсом, взятым при перестройке, обходясь без государственного контроля над личностью.

Поверхностные параллели с большевизмом преувеличивают безжалостность и последовательность действий Ельцина за время его президентства. Чрезмерная жесткость реформ была далеко не единственной причиной связанных с ними страданий. Политика, затягивавшая необходимые перемены, недостаточно согласованная и радикальная, приносила столько же вреда, особенно в экономической сфере, хотя и не только в ней[864]. Как замечают Реддуэй и Глинский — и это полностью противоречит утверждению о мессианстве, — Ельцин и остальные лидеры корректировали свою экономическую и социальную политику с учетом обстановки и редко вели себя так, будто у них есть продуманный шаг за шагом план действий: «Основным мотивом их правления был политический прагматизм»[865].

Прагматизм в политике не породил ни чистого оппортунизма, ни непрерывного потока согласованных решений. В ельцинской России все смешалось. Путь реформ будет долгим — по извилистой дороге, против ветра. Политическая история реформ полна по-настоящему государственных решений, но в то же время в ней много упущенных возможностей и пагубного бездействия. Как станет ясно из последующих глав, когда запутавшаяся, сбитая с толку Россия двинулась вперед (а это, безусловно, произошло во время ельцинского правления), она двигалась порывами, а не в плавном ритме. Это объяснялось состоянием полной неопределенности, институционной и коалиционной политикой и тем, что Олег Попцов назвал «колебаниями общественной температуры». Это объяснялось и личностью нестандартного человека, оказавшегося у руля: «политической аритмии», по колоритному выражению Попцова, предстояло стать неотъемлемой частью ельцинского стиля управления страной[866].

На «цивилизованный путь» радикальных реформ Ельцина направили его осознанные убеждения и интуитивные предчувствия, источником которых стало разочарование в коммунизме, переплетающееся со стремлением к лучшему будущему. Анализируя события тех лет в широкой перспективе, нельзя не задаться вопросом, почему все эти усилия привели к тому результату, к которому привели, и почему не удалось достичь большего и менее болезненно.

Посткоммунистическая социальная среда задавала рамки для управления государством. Наверху был властный лидер, обещавший фундаментальные перемены и освобожденный от ролей и правил, действовавших в ныне исчезнувшей советской цивилизации. В столь изменчивой обстановке «возможности для личного влияния — влияния интеллекта, эмоций, личности, агрессивности, умения выбирать момент, мастерства, связей и амбиций — были огромны»[867]. Ельцин обладал всеми этими качествами — от интеллекта и честолюбия до умения выбирать момент. Снизу был «изголодавшийся по спасению народ», который во времена тяжелых испытаний мог стать особенно восприимчив к харизматическому вдохновению и руководству[868]. Тревога, сопровождающая падение тирании, империи или неудачного социального проекта (а Советский Союз был и первое, и второе, и третье), должна была привлечь население к человеку, сохраняющему спокойствие, умеющему решительно действовать и настаивающему на том, что знает новый путь. После конвульсий 1985–1991 годов казалось, что Россия созрела для «чрезвычайной политики», в период которой граждане должны были умерить свои повседневные требования и начать мыслить в терминах общего блага[869]. Лучше всех воплощал это общее благо и подходил на роль спасителя именно Борис Ельцин.