Хозяину Свердловска больше не нужно было думать о выживании; испытания себя стали для него повседневной нормой; бунтарское начало временно дремало. Основным сценарием его взрослой жизни был успех — стремление быть первым, ограничиваемое только чувством долга перед вертикальными властными структурами, господствовавшими в советском обществе. Хотя система власти была диктаторской, волю ее проводить могли только те, кого выбирали и продвигали по заслугам и кому позволяли иметь определенное пространство для отстаивания собственных интересов и интересов своих организаций. Ельцин был эффективным региональным руководителем, жестким начальником, но не похожим на других. Отличие это заключалось в том, что дарованные ему вольности он использовал к собственной пользе. Такое поведение пошатнуло его уверенность в правильности системы и ее способности к улучшению. Серьезные политические вопросы можно было решать только «суперцентрализованным образом», как он будет вспоминать впоследствии. Но привлечь к себе внимание Центра удавалось лишь на короткое время, а его стратегическое чутье было притуплено вследствие преклонного возраста руководства и непрозрачности процесса принятия решений. Стоило отступить на шаг в сторону от того, что было там на повестке дня, — и твои проблемы оказывались исключительно твоей заботой: «Можно было надеяться только на самого себя и на область… Центр помогал плохо… Другие вопросы мы решали своими силами, самостоятельно»[386]. Более того, рефлексирующая «самость» стала для товарища Б. Н. Ельцина весьма эластичной категорией. Популизм и «российскость» прокладывали свой путь в его мышление. Он начинал понимать, что беседы с населением об управлении и переменах могут стать для него политически перспективным средством продвижения. Осознание этого превратит некогда покладистого активиста в активиста, с которым договориться уже не удастся.

Борис Ельцин не смог бы стать игроком советской политической игры на высшем уровне, не перебравшись с окраин системы в метрополию. Хотел ли он этого? В мемуарах он это отрицает: «Не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве». Ельцин не раз получал предложения переехать в столицу, в том числе в качестве министра в союзном правительстве, но неизменно отказывался от них. Коренной уралец, сын Свердловска, он хотел оставаться с друзьями и коллегами и презрительно отзывался о страсти москвичей скрываться за подкрашенными фасадами, строить потемкинские деревни и свысока относиться к приезжим бедным родственникам[387]. Свердловский же покровитель Ельцина, Яков Рябов, видел его отказы в ином свете. Свердловчане часто переезжали в Москву и в другие регионы, считая это «нормальным явлением подбора и расстановки кадров». По мнению Рябова, до назначения Ельцина секретарем обкома в 1975 году он выказал интерес к нескольким предложениям в регионах и в столице, чтобы подтолкнуть Рябова к продвижению его в Свердловске[388]. Кроме того, Рябов утверждает, что Ельцин завидовал некоторым повышениям, полученным другими, например директором Уралмаша Николаем Рыжковым, который в 1975 году перевелся на большой министерский пост[389]. У нас отсутствуют данные о предложениях, которые Борис Николаевич, возможно, отклонил после 1975 года. Вероятно, это было не из нежелания покидать Свердловск.

Ельцин с его репутацией хорошего регионального администратора был беспроигрышной кандидатурой для любой кампании по омоложению кадров советского истеблишмента. В его пользу работало и то обстоятельство, что без стороннего вмешательства процесс смены поколений в руководстве протекал медленно: в РСФСР в ноябре 1976 года лишь трое из 72 первых секретарей областных и равнозначных комитетов КПСС были моложе его, а он сам был на 10 лет младше среднестатистического 55-летнего партократа областного масштаба. К январю 1985 года он оказался в середине по старшинству: 36 боссов были назначены раньше его, 35 — позже, но он по-прежнему оставался на пять лет моложе среднего первого секретаря, чей возраст дошел уже до 59 лет[390]. Таким образом, в Ельцине прекрасно сочетались закалка, опыт и энергия.

Ельцинское вторжение в столицу и во внутренние партийные круги произошло в 1985 году и может быть условно разделено на три шага, каждый из которых сопровождался критикой со стороны влиятельных москвичей. За ней стояли личные обиды и мелочная ревность, а отнюдь не забота о перспективах реформ. Однако у такого процесса были серьезные последствия.

Сдвиг в сторону перемен в Советском Союзе начался в недолгое правление бывшего председателя КГБ Юрия Андропова, сменившего Брежнева на посту генсека в ноябре 1982 года и скончавшегося от почечной недостаточности в феврале 1984 года. Андропов неплохо понимал проблемы режима и всячески пытался насадить в стране «порядок и дисциплину». Его нацеленность на дисциплину оказалась близка Ельцину, который всегда был о нем «самого высокого и хорошего мнения»[391]. Можно предположить также, что убеленный сединами сторонник Ельцина в Политбюро, Андрей Кириленко, успел расписать Андропову качества своего протеже до своей отставки в конце 1982 года.

В декабре 1983 года Андропов, прикованный к больничной постели, разговаривал о Ельцине с новым секретарем ЦК по организационным вопросам Егором Лигачевым. Строгого сибирского партократа Лигачева, бывшего на ножах с Брежневым, Андропов выбрал по совету своего выдвиженца, Михаила Горбачева. По словам Лигачева, Андропов приказал ему поехать в Свердловск с тем, чтобы «посмотреть» на местного хозяина. Лигачев побывал в Свердловске с 17 по 21 января 1984 года, проехал с инспекцией по колхозам и заводам и поприсутствовал на областной партийной конференции. Он был сражен: «Не скрою, меня привлекли в Ельцине живость общения с людьми, энергия и решительность, было заметно, что многие относятся к нему с уважением»[392]. Помощник Андропова по экономической политике Аркадий Вольский вспоминал, что Лигачев предложил Андропову поручить Ельцину руководство строительным отделом Секретариата КПСС; это была бы деятельность, аналогичная тому, чем он занимался в Свердловске с 1968 по 1975 год, но уже в масштабе всего Союза. Андропов это предложение поддержал, уклончиво отозвавшись о Ельцине как о «хорошем строителе», хотя уже с 1976 года тот был партийным функционером, выполнявшим множество задач. По-видимому, Андропов видел в Ельцине всего лишь завотделом, но Лигачев рассматривал это назначение как проверку, которая могла закончиться более весомым продвижением[393].

Вопрос о назначении Ельцина в аппарат ЦК повис в воздухе во время короткого правления преемника Андропова, брежневского эпигона Константина Черненко. Вполне возможно, что в этом сыграли свою роль кремлевские «рабочие лошадки», вроде министра обороны Дмитрия Устинова, который в 1979 году сумел избавиться от Якова Рябова. Если это действительно так, то смерть маршала Устинова в декабре 1984 года пришлась как нельзя кстати. Через три месяца от эмфиземы умер Черненко, а 11 марта 1985 года Ельцин принял участие в Пленуме ЦК, на котором Генеральным секретарем партии был избран Горбачев.

Поначалу Горбачев был не в восторге от Ельцина. Он мало его знал, а «то, что знал, настораживало». Они познакомились в 1978 году — через два года после того, как Ельцин стал первым секретарем в Свердловске. Горбачев с 1970 года руководил партийным комитетом плодородного Ставропольского края, и они обменивали ставропольское продовольствие на уральский металл и лес. В период с 1978 по 1985 год, когда Горбачев работал секретарем ЦК по сельскому хозяйству, он два-три раза конфликтовал с Ельциным из-за того, что тот не подчинялся указаниям московских эмиссаров. На пленуме обкома, в ходе обсуждения записки ЦК, в которой критиковалось положение в свердловском животноводстве, Ельцин скрестил шпаги с представителем Горбачева, Иваном Капустяном. «Я тогда отметил для себя, — пишет Горбачев в своих мемуарах „Жизнь и реформы“, — что свердловский секретарь неадекватно реагирует на замечания в свой адрес». Горбачев однажды видел, как Ельцин нетвердым шагом шел по коридору Верховного Совета, и, поверив слухам, приписал это очередному запою[394]. По утверждению Горбачева, у Лигачева была другая точка зрения. Егор Кузьмич не нуждался в просьбах Андропова поехать в Свердловск; он вызвался добровольно и ночью позвонил Горбачеву, чтобы сказать: «Михаил Сергеевич, это наш человек! Надо брать его»[395].