Нежелание Ельцина продвигать ельцинизм происходило от нелюбви к поучительным речам и от убеждения в том, что пустые обещания уже наскучили населению, по горло сытому выступлениями лидеров советских времен и горбачевской перестройки[953]. По воспоминаниям Валентины Ланцевой, которая была первой помощницей Ельцина по связям с общественностью, поначалу краткость была вполне уместна: «Рядом с многословным… Горбачевым Борис Николаевич… ближе был к народу вот этой своей неуклюжестью, медвежестью. Он… мог ответить только одним словом — да или нет. И это было очень важно для народа»[954]. Но когда советская власть пала, россияне захотели убедиться в том, что их жертвы были не напрасны, и получить ориентиры для продвижения вперед. И Ельцин оказался не лучшим претендентом на эту роль. Когда на встрече в Кремле в 1994 году Мариэтта Чудакова посоветовала ему каждые две недели выступать по телевидению, Ельцин схватился за челюсть, словно у него разболелись зубы[955]. Марк Захаров, который тоже присутствовал на той встрече, говорил об угрозе идейного и информационного вакуума, открывающего возможности для политических фанатиков и шарлатанов. Ельцин же ответил, что любой системный маркетинговый план станет новым перепевом тоталитаристского промывания мозгов: «Что же вы предлагаете нам, как при Геббельсе, министерство пропаганды теперь вводить, что ли?»[956] В мемуарах 1994 и 2000 годов Ельцин защищал свое неприятие любой идеи «сияющей вершины, до которой нужно дойти». Напыщенность, по его мнению, была ни к чему. «Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть»[957].

Отчасти инстинктивные, отчасти почерпнутые из советского прошлого, эти действия были равносильны выплескиванию ребенка вместе с водой. Защита посткоммунистических реформ угрожала эксцессами не в большей степени, чем упразднение КГБ могло подорвать государство. Сравнительный опыт убедительно свидетельствует, что политическая трибуна находит себе применение и при демократии, не только при тирании. В свободном государстве красноречие лидеров может склонить общественное мнение в пользу правительственных программ, сформировать общественную сферу и ограничить разброс голосов избирателей[958]. Отказавшись от пропаганды, Ельцин не смог сделать свою тихую революцию привлекательной для получившего политические права населения и вдохнуть жизнь в дискуссию о том, куда должна двигаться Россия на своем долгом пути.

Став лидером страны, Ельцин был намерен сосредоточиться на экономике и к правительственным структурам отнесся с нарочитым пренебрежением. Впоследствии он называл такое поведение неправильным: «Да, наверное, я ошибся, выбрав главным направлением наступление на экономическом фронте, оставив для вечных компромиссов, для политических игр поле государственного устройства». Это подвергло риску само осуществление экономической программы: «не подкрепленные политически, реформы Гайдара повисли в воздухе…»[959]. Скоро Ельцин пересмотрел свою позицию: чтобы использовать государство в своих целях, его нужно объединить, причем так, чтобы не другие, а именно он получил возможность направлять события в нужное русло[960].

Конституционные возможности, открывавшиеся перед ним в 1991 году, оптимизма не внушали. Попытка переустройства российских институтов в момент, когда Россия разбиралась с советским наследием, многими была бы сочтена неуместной и провоцирующей раздоры. Среди тех, кто выступал решительно против, был Егор Гайдар. Если бы он взялся за этот узел проблем, Ельцину пришлось бы столкнуться с другими представителями власти — в том числе со Съездом народных депутатов, где рассчитывать на поддержку не приходилось. Даже если бы он каким-то образом инициировал новые парламентские выборы, то избиратели, как он признавал позднее, вполне могли и не выбрать «других, „хороших“, депутатов»[961].

Советский рефлекс подсказывал, что решение практически любой человеческой проблемы можно поручить государству. Либеральный подход, сторонниками которого были молодые реформаторы, западные державы и организации, к чьим советам Ельцин прислушивался, предполагал, что решения должны лежать вне сферы деятельности государственных органов. Если бы Ельцин действовал строго в этом направлении, то логично было бы раздробить посткоммунистическую государственную структуру, чтобы она не мешала проявляться силам гражданского общества. С учетом размеров бюрократического аппарата, можно сказать, что это не было достигнуто, поскольку количество сотрудников в федеральных, региональных и муниципальных органах управления в России с 1992 по 2000 год увеличилось почти на 10 % (с 2 682 000 до 2 934 000 человек)[962]. Но эти цифры не учитывают огромное количество хозяйственников, которые после рыночных реформ больше не считались государственными служащими. Шокотерапия и либерализация цен ослабили административную и правовую власть бюрократического аппарата над российским обществом. А приватизация, от ваучеров 1992–1994 годов до залоговых аукционов 1995–1997 годов, ослабила монополию государства на ресурсы страны[963]. Ельцин поддерживал практически все подобные шаги и считал, что после окончания реформы во владении государства останутся только электро- и атомная энергетика, военно-промышленный комплекс и железные дороги[964]. На залоговых аукционах, первый из которых был проведен по указу № 478 от 11 мая 1995 года, правительство передало в управление частным банкам 12 крупных и дорогостоящих объектов собственности, преимущественно в области добычи нефти и полезных ископаемых, взамен получив от банков условно-безвозвратные займы. Банкам было разрешено проводить аукционы, в ходе которых они сами могли сделать ставку на акции, размещенные у них в виде обеспечения кредитов. Победителями на аукционах становились сами акционеры или аффилированные фирмы — потрясающий пример использования собственного положения в корыстных целях. Право собственности на государственные акции было перераспределено год спустя[965].

Сокращение полномочий государственного аппарата, хотя и было желательным, порождало множество проблем. Главной из них была неясность в разделении общественной и частной сфер, а также в вопросе об ответственности за то, чтобы государство окончательно не развалилось на части. Сместившиеся границы дали гражданам новые возможности. Потребительство и материальное благополучие — запретный плод при коммунизме — теперь всячески приветствовались, но грань, отделяющая законные желания от незаконной алчности, не была четко определена. Неуверенность в завтрашнем дне сужала временную перспективу и будила в чиновниках жадность; шанс набить собственный карман многим виделся как возможность защититься от туманного будущего. Как заметил язвительный Олег Попцов: «Когда же она [власть] скоротечна и в обществе бедном, вдруг лишившемся всякого гарантирующего начала, опасность использовать власть во имя своего безбедного существования за пределами короткого времени властвования возрастает стократно»[966].

Неотчетливость этих границ являлась лишь частью проблемы. Москва увлеченно имитировала иностранные модели, эта тенденция просачивалась за рамки политики. Иногда это проявлялось в мелочах — например, после того, как в феврале 1992 года, Ельцин увидел в Кемп-Дэвиде Джорджа Буша разъезжающим на электромобиле для гольфа, электромобили были приобретены и для резиденции «Барвиха-4». Но этим дело не ограничивалось. Склонность к подражанию и самообольщение подталкивали Ельцина и его соратников к институциональным нововведениям (президентство и вице-президентство, конституционный суд и т. п.), которые зачастую были недостаточно разработанными и не соответствовали моменту и окружающей обстановке. Как саркастически заметил сам Ельцин в «Записках президента», «возникали красивые структуры, красивые названия, за которыми ничего не стояло»[967]. Все это приводило к искажениям самой инфраструктуры государства. И тому появлялись все новые доказательства: удвоилось количество преступлений с применением насилия, — по этому показателю Россия приблизилась к таким странам, как Колумбия, Ямайка и Свазиленд; махровым цветом расцвела коррупция, особенно после приватизации; границы стали проницаемыми; граждане откровенно уклонялись от уплаты налогов, что приводило к росту бюджетного дефицита; была подкошена система социальной защиты; люди перестали доверять обесценившемуся в результате инфляции рублю и перешли на доллары, денежные суррогаты и бартер[968]. Армия — главная жемчужина в короне Русского государства со времен Ивана Грозного — сократилась с 2,75 млн человек в 1992 году до 1 млн в 1999 году; после вывода войск из Восточной Европы офицеры и рядовые ютились в палатках; денежное содержание многих членов офицерского корпуса систематически задерживалось[969]. А коммунистической партии, иерархический аппарат и массовое членство в которой поддерживали Советское государство на плаву, больше не было.