После событий в Буденновске военная операция в Чечне стала постепенно сворачиваться. 30 июля Москва подписала с боевиками соглашение о прекращении огня, разоружении чеченских формирований и выводе войск из республики. В конце 1995 года Доку Завгаев формально вернулся на должность главы чеченского правительства, и были назначены выборы. Но боевики, укрывшиеся в горах, продолжали нападать на федеральные войска и их сторонников, похищения и убийства стали нормой жизни, а разоружения не произошло. Гибель Дудаева в апреле 1996 года практически не повлияла на все усиливавшееся желание населения России найти выход из ситуации. Предстоящие летом 1996 года президентские выборы (см. главу 14) требовали решения этой насущной проблемы.

Если и можно найти что-то утешительное в чеченском фиаско, так только то, что Ельцин не использовал войну как повод, чтобы задушить политические свободы в России. В «Президентском марафоне» он пишет: «Если бы в те дни — а дни были очень острые… мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол [между государством и обществом] был бы неминуем»[1075]. И это не пустые слова. В одну из нижних точек за время своего правления, пытаясь сохранить целостность России с помощью совершенно неподходящих для этого инструментов, Ельцин вполне мог бы ограничить демократические свободы во имя защиты государства, но предпочел этого не делать.

То, что Ельцин был личностью весьма колоритной, можно считать прописной истиной; от русских можно было также услышать эпитет «сочная». Колоритность его образа питала бесчисленные истории, появлявшиеся в СМИ в годы его правления, и продолжает наполнять ельцинскую легенду.

Человеческую личность всегда нелегко постичь, а человек незаурядный может превосходить обывателя по количеству «щитов идентичности», маскирующих его истинные мысли и чувства[1076]. Панцирь, которым окружил себя Ельцин, став национальным лидером, оказался на удивление непроницаемым. В Свердловске, где он чувствовал себя дома, на знакомой и стабильной почве, Ельцин держался с осторожностью, но эта сдержанность не шла ни в какое сравнение с тем защитным слоем, который он приобрел в Москве. В столице Ельцина как будто постоянно мучил страх выдать себя. По словам Сергея Филатова, на протяжении трех лет возглавлявшего администрацию президента, он всегда «как будто боится кому-то приоткрыть уголок его личной, потаенной жизни или что кто-то прочитает его сокровенные мысли». Вячеслав Костиков, который с 1992 по 1995 год был пресс-секретарем Ельцина, в мемуарах отказывается от идеи втиснуть президента в какую-либо формулу, считая это делом безнадежным: «По-настоящему Ельцина никто не знает, а он сам не делает ничего, чтобы внести ясность в свой автопортрет». Одна журналистка из кремлевского пула запомнила Ельцина «субстанцией власти на двух ногах»; ей так и не удалось понять, что происходит в его голове[1077].

В веках кульминацией образа Ельцина остается Человек на танке, рубака из 1991 года. Но на пути от одинокого бунтаря до хозяина он создавал другие, соревнующиеся с первым по яркости образы. Некоторые — например, Ельцин, воюющий со своими бывшими коллегами по парламенту в 1992 и 1993 годах, размахивающий дирижерской палочкой в Берлине в 1994 году, изнуренный и беспомощный после сердечного приступа в 1995 году, — говорили о беспокойстве и даже внутренней боли. Но это было далеко не все, и потому важно избежать клише и штампов из популярной психологии и в меру возможностей постараться понять, как же в действительности соотносились между собой разные стороны его личности. Если бы личные качества человека не обладали способностью предсказывать, каков он будет в роли государственного деятеля, мы могли бы и не трудиться. Однако, как показали ключевые события первого президентского срока Ельцина, его непостижимый внутренний мир капитально влиял на принимаемые им решения и на тот след, который он, как лидер, оставил в истории.

Когда за эпохой коммунизма закрылся занавес, ход событий заставил Ельцина вчистую забыть о двух его жизненных сценариях. Он давно избавился от чувства политического долга перед Советским Союзом, а остатки чувства долга сыновнего покинули его 21 марта 1993 года, когда от сердечной недостаточности умерла его мать. Клавдии Васильевне было 85 лет, и она несколько месяцев жила в Москве у Ельциных. Накануне смерти она вместе со всеми смотрела телевизионные новости, где рассказывали об обострении конфликта президента с Верховным Советом. Клавдия Васильевна поцеловала сына, сказала ему: «Молодец, Боря» — и ушла в свою комнату. Это были ее последние слова президенту. Ее похоронили на Кунцевском кладбище по православному обряду. Ельцин несколько минут сжимал в руке горсть мерзлой земли, прежде чем бросить ее на гроб[1078].

Его бунтарский сценарий теперь превратился в подобие старых дневников, хранящихся в пыльном чулане. Во время августовского путча Олег Попцов поражался способности Ельцина менять статус-кво: «Каркас власти надо подгонять под него. Человек с хитрецой, глубоко упрятанным бунтом, он способен разнести этот каркас в одну минуту»[1079]. Каркас власти был не просто подстроен под Ельцина, но еще и поставлен ему на службу. Поводов бунтовать не осталось.

От сценария испытания себя, будь то проверка силы или компетентности, Ельцин не отказывался никогда. За рабочим столом он использовал в качестве испытаний рутинные дела. Обладая выдающимися способностями к скорочтению, он просматривал страницу по диагонали, помогая себе карандашом, и запоминал факты и цитаты из официальных документов, чтобы прибегнуть к ним в дискуссии спустя недели и даже месяцы. При этом он испытывал особенное удовольствие, когда мог назвать точную страницу источника. Вне стен кабинета главным испытанием для него были спорт и физические упражнения. По старой памяти он по-прежнему моржевал — плавал в холодной реке или озере. Александр Коржаков вспоминает одно такое купание в Москве-реке в марте (начало 90-х), когда по реке плыли и сталкивались между собой обломки льдин. Если представлялась возможность, Ельцин отправлялся в баню; из парной он бросался в сугроб или ледяную воду; под водой мог оставаться целых две минуты — дольше, чем большинство мужчин вдвое моложе его[1080]. Вынужденный отказаться от волейбола, Ельцин еще в Госстрое увлекся теннисом — видом спорта, где тоже есть подачи и удары с лета. Он играл в паре и обладал сильнейшей подачей, хотя довольно тяжело двигался, а кроме того, ему мешала искалеченная левая рука. Личным тренером Ельцина был Шамиль Тарпищев, капитан российской национальной команды; он отмечал, что в теннисе Ельцин столь же болезненно относился к проигрышу, как и в волейболе, о чем вспоминали его березниковские и свердловские товарищи по команде. Однажды Тарпищев предложил сыграть против Ельцина и Коржакова, выбрав себе в пару внука Ельцина, Бориса. Чтобы уменьшить свое преимущество, он сковал себя с Борисом-младшим наручниками. Но даже в таких условиях они выиграли первый сет. «Я смотрю — Президент напрягся, тяжело поглядывает на нас с Борей. Быстро разошлись, отдав им второй сет», — вспоминает Тарпищев[1081].

Как практически для любого лидера, для Ельцина важнее всего был сценарий стремления к успеху. Ричард Никсон, встречавшийся с ним в 1991, 1992 и 1993 годах, видел в нем «неиссякающую внутреннюю энергию, толкающую его к вершине». Этим он напоминал самого Никсона, который сумел из низов подняться почти до высшей точки власти в США, потом рухнул и снова начал карабкаться на политический Эверест[1082]. Если в старые добрые времена главным мотивом Ельцина было сильное желание стать «первым», то теперь ему хотелось первым остаться, и это была задача не менее сложная, потому что в той среде, где он находился, приходилось трудиться изо всех сил только для того, чтобы оставаться на одном месте. Построить лучшую жизнь для всей России, как он потом скажет в своей прощальной речи, оказалось «мучительно тяжело» и «слишком сложно», и осознание этого факта не покидало его ни на минуту. Ельцин всегда был суров к самому себе. Как сказала в интервью с автором дочь президента Татьяна: «Даже когда он выступил удачно и я ему сказала — „Папа, это было блестяще“, или он хорошо выполнил какую-то сделку, он говорил: „Нет, все равно мог бы сделать лучше“. Это его натура. Всегда, даже когда что-то получилось хорошо, он был не удовлетворен в какой-то части»[1083]. Теперь, во власти, такое случалось все чаще, и неудовлетворенность становилась все более всеохватывающей. В одном из нескольких телевизионных интервью с президентом в 1993 году кинорежиссер Эльдар Рязанов спросил, удовлетворен ли Ельцин своей работой. Угрюмый ответ Ельцина предвосхитил его прощальное слово 1999 года: «Удовлетворение на работе бывает редко… удовлетворение на работе — это процентов от 5 до 10, а 90 процентов — неудовлетворение работой. Постоянное неудовлетворение работой, вот что страшно»[1084].