Анализируя «сгущенную историю» с 1985 по 1991 год с позиции «а что, если бы», мы обнаруживаем множество противоречащих фактам ситуаций[775]. Борис Ельцин вовсе не был неудержимой силой. Его отношения с Горбачевым и Егором Лигачевым, которые перевели его в Москву, даже в лучшие времена были напряженными. Если бы они могли предвидеть, как он себя поведет, то конечно же оставили бы его в Свердловске. В Москве два премьер-министра СССР подряд терзались дурными предчувствиями относительно ельцинских способностей и изменчивости, однако их сомнениям не придали значения. Горбачев вполне мог оставить Ельцина на прежнем месте после бунта в 1987 году или пригласить его назад на партийной конференции в 1988 году. Он мог бы проявить предусмотрительность и выслать Ельцина из страны на время выборов 1989 года. Даже после выборов было еще не слишком поздно для того, чтобы признать популярность Ельцина и назначить его главой правительства. КПСС, будь она лучше мотивирована и организована, могла бы не дать российскому парламенту избрать Ельцина своим председателем в 1990-м и учредить пост президента в 1991 году. Программа «Пятьсот дней» была отличной возможностью смягчить его позицию, но ее упустили. Если бы советские лидеры проявили больше гибкости, русские так не озлобились бы, а более адаптивная позиция по союзному договору могла бы побудить Ельцина согласиться на компромиссные предложения. Если бы в августе 1991 года не произошел опереточный путч, у Горбачева было бы время подготовить некий гибридный переходный режим. И будь заговорщики порешительнее, то переворот мог бы закончиться для Ельцина в лучшем случае арестом, а в худшем — гибелью в бойне возле Белого дома.

Другие могли бы упустить свои шансы, но только не Ельцин. Его критика в адрес Горбачева, а потом полный разрыв с ним, подкрепленные неспособностью советского лидера привлечь его на свою сторону, превратили Ельцина в уникального игрока на политической сцене. Лавируя между политическими потоками и руководствуясь интуицией, он изменил политическую ориентацию и начал тяготеть к западной парадигме политики и государственного управления. Он в полной мере использовал ту конъюнктуру, которая открылась перед ним благодаря сейсмическим структурным сдвигам и случайностям.

Опираясь на прошлое и глядя в будущее, Ельцин стал «начальником для начальников», знающим все привычные пути и стремящимся к новым. Самая сложная часть этого пути — переход от разговоров о лучшем будущем к его строительству — для него и для всей страны еще только начиналась.

В последней «Оценке национальной разведки» по СССР — отчете, составленном в ноябре 1990 года, накануне краха страны, — ЦРУ США отмечало, что в течение ближайшего года с вероятностью, равной 50 %, наступит «ухудшение, близкое к анархии». Вероятность трех других сценариев оценивалась аналитиками ЦРУ в 20 % или меньше. Среди этих сценариев были «анархия», «военная интервенция» (либо в виде военного переворота, либо по приказу гражданского руководства) и «свет в конце туннеля», что означало «существенный прогресс» в установлении конструктивных отношений между Центром и республиками, в «заполнении политического вакуума за счет создания новых политических институтов и партий» и формировании новых экономических отношений, основанных на рыночных принципах[776]. 1991 год — год чудес — опровергал предсказания, казавшиеся наиболее вероятными. «Состояние ухудшения, близкого к анархии» оказалось для страны непосильным. Элементы второго, третьего и четвертого прогнозов были налицо. Так как власти было не под силам контролировать самовоспроизводящиеся процессы, то и дело происходили всплески анархии; августовский переворот явил собой пример военной интервенции; зарождение молодого Российского государства во главе с Борисом Ельциным указывало на возможность появления света в конце туннеля. Как и предсказывало ЦРУ, реализация даже самого оптимистического сценария сулила «огромные трудности» во всех сферах, «но преодоление психологического рубежа даст населению некоторую надежду на лучшее будущее». При таких сдвигах в настроении масс экономический спад и проблемы государственного строительства будут порождать такое напряжение, которое «окажется не по силам никакому правительству»[777].

Ельцин 1990–1991 годов был абсолютно убежден в том, что дни советской партократии сочтены, расходясь в этом со своими союзниками из числа интеллигенции и зарубежными наблюдателями, ожидавшими долгой агонии. Во время громогласного митинга на Садовом кольце в марте 1991 года Гавриил Попов призывал журналистов не раздувать шумиху вокруг кризиса и настроиться на то, что КПСС благополучно доживет до XXI века; идущий рядом с ним Ельцин резко возразил, что система «рухнет сама под своей собственной тяжестью» и развязка наступит «очень скоро»[778]. В предсказании времени и способов этого разрушения он оказался ничуть не более дальновидным, чем все остальные. Потерпит ли провал Горбачев, или демократы не добьются цели — в любом случае, по мнению Ельцина, население «выйдет на улицы и возьмет свою судьбу в свои собственные руки», как это случилось в Праге, Бухаресте и других столицах восточного блока в 1989 году[779]. Заговор в духе банановой республики и имплозивное обрушение государства застало его врасплох. «Я был в довольно напряженном состоянии, настолько были неожиданными все произошедшие события», — писал он о днях после 21 августа[780].

Все это время Ельцин относился к своему положению победителя с некоторым трепетом. В «Записках президента» он описывает свою реакцию, когда в июне 1990 года ему как новоиспеченному председателю парламента выделили кабинет, ранее принадлежавший Виталию Воротникову. «Крамольная мысль» о том, что он приступает к управлению Россией, все еще остававшейся в составе Советского Союза, «испугала» его[781]. Вечером 23 декабря 1991 года за кремлевским столом, который достался ему еще в июле, он собрал своих приближенных, чтобы отметить горбачевскую отставку. Лев Суханов подошел к висевшей на стене карте РСФСР и выпил за его здоровье: «На всей этой территории нет человека, который был бы выше вас». — «Да, — радостно улыбнулся Ельцин. — И ради этого стоило жить!»[782] Через четыре дня он занял рабочий кабинет Горбачева на третьем этаже здания № 1 — трехгранного, увенчанного зеленым куполом Сенатского дворца. Возбуждение Ельцина длилось не дольше, чем живут пузырьки в бокале с шампанским. «Моя радость, — пишет он об окончательной передаче власти, — быстро сменилась… сильным мандражом»[783].

Для такого мандража были основания: Ельцин не был готов к победе. Одно дело — пожинать плоды и заявлять о том, что Россия никогда не будет прежней. Совсем другое — править страной и воплощать эту цель в жизнь.

Если бы Ельцин получил искомый кабинет в здании № 1 без спешки, спокойно, в результате нормального политического состязания, ему пришлось бы создать теневой совет министров и предложить, цитируя редактора и многолетнего обозревателя московской сцены Олега Попцова, «глубокие и продуктивные идеи» и «модель власти». Но случилось так, что переход от несогласия к оппозиции, а затем в коридоры власти произошел стремительно: «Гнилое дерево державной власти надломилось, и власть с ее атрибутами упала к ногам российских демократов»[784]. Ельцин тряхнул ветви и ствол этого дерева и встал так, чтобы собрать плоды. Какие созидательные решения ему предстоит принимать в случае получения власти, особенно в ситуации, когда власть в России больше не будет скована советской надстройкой, он представлял лишь в самых общих чертах.