Вплоть до среднего возраста Ельцин оставался в ряду. Однако в конце 1980-х и начале 1990-х, движимый внутренними сценариями испытания и бунтарства и изменениями социальной среды, он нарушил установленный порядок и скрепил свой личный путь с более масштабными тенденциями. Так ему удалось превратить политическое крушение в реабилитацию, а реабилитацию — в политическое преимущество и победу. Его дар заключался не в оригинальности или глубине мышления, но в способности превращать абстракции в идиомы, доступные обычным людям. От рефлекторного популизма он перешел к программе демонополизации через демократизацию, рыночные реформы и децентрализацию, что отвечало основным проблемам времени, и делал это так, чтобы постоянно хотя бы на полшага опережать своих соперников[1639]. Это дало ему возможность руководить рождением нового государства и попыткой строительства для него нового яркого будущего.
Второй критерий, выделяющий человека, творящего историю, — это способность к «политическому суждению», по меткому выражению Исайи Берлина. Эта способность предполагает умение видеть политическую ситуацию во всей ее полноте, синтезировать целое из отдельных фактов и не поддающихся учету данностей, отличать «то, что имеет значение, от всего остального». Берлин проводит аналогию с автомобилистом, въезжающим на неустойчивый мост. Водитель, обладающий способностью к «дорожному суждению», даже без технических знаний о крепости опор или тяг, «полуинстинктивно» чувствует, выдержит ли этот мост вес его машины[1640]. В общественной жизни способность к политическому суждению нужна лидеру, чтобы увидеть развилку, о которой пишет Хук, и не перепутать ее ни с чем другим.
Ельцин несомненно обладал способностью к политическому суждению. Оно было основано преимущественно на инстинктивном чутье, которому Берлин придавал особое значение. Именно интуиция, а не грандиозные теории в 1986–1987 годах подсказала ему, что постепенные реформы Горбачева обречены на крах. В главе 8 упоминалось, как Горбачев отозвался о ельцинском умении чувствовать ситуацию и свою управляющую роль в ней: «Царь должен вести себя по-царски». Горбачев не мог воспользоваться такой силой; Ельцин мог и ею воспользовался. В 1991–1992 годах внутренний голос убедил его в том, что для введения новой России в стремительно развивающийся мир необходим «большой скачок наружу». Под влиянием этого внутреннего голоса Ельцин решил рискнуть во время конституционной коллизии 1992–1993 годов и вступил в президентскую гонку 1996 года. После переизбрания и лечения он интуитивно попытался изменить ход реформ, а когда это не удалось, пытался спасти их. И хотя его способность к политическому суждению ни в коем случае не была непогрешимой, его видение снова и снова оказывалось зорче, чем у его противников — от Горбачева до Руслана Хасбулатова, Геннадия Зюганова и Юрия Лужкова.
Третий критерий потенциально великого лидера состоит в том, имеет ли он талант к выявлению и использованию новых источников политической силы. Например, Роберт Каро в своем фундаментальном исследовании жизни и карьеры Линдона Джонсона отмечает, что, как лидер большинства в американском сенате в 1950-х годах, Джонсон «искал силу в таких местах, о которых до него никто даже и не думал, и находил ее. Он создавал новые силы, с потрясающей изобретательностью и воображением трансформируя парламентские приемы… настолько всеохватно, что эти приемы превращались в совершенно новые механизмы и техники»[1641]. На Капитолийском холме Джонсон менял процедурные правила, приспосабливал их под свои нужды и ими манипулировал.
Этому мерилу Ельцин также вполне соответствует. В отличие от Горбачева ему хватило изобретательности и воображения, чтобы в период перестройки понять, что сила народа, использованная в рамках конкурентных выборов, способна превзойти административную власть и создать легитимность. Творя свой образ, затмевающий все остальные, он использовал символические жесты, как, например, его требование реабилитации на XIX партконференции в 1988 году и великолепное выступление с танка в 1991 году. Остатков его былого имиджа и легитимности хватило на то, чтобы спасти его в 1996 году и — в сочетании с мощью президентских полномочий, подтвержденных конституционным референдумом 1993 года, — помочь удержаться на плаву во время сменяющих друг друга кризисов конца 1990-х годов.
Четвертый критерий касается краткосрочного эффекта решений, принимаемых лидером на руководящем посту. Можно ли сказать, что решения Ельцина имели важные последствия? Самое подходящее событие, позволяющее однозначно утвердительно ответить на этот вопрос, — сплочение им оппозиции перед лицом августовского путча 1991 года. Историк Сергей Станкевич, который был парламентарием и советником Ельцина до середины 1990-х годов, считает, что харизма Ельцина сыграла главнейшую роль в августовской победе. По его оценке, победа на 60 % объясняется «фактором Ельцина». Возможно, это число — лишь догадка, однако она наводит на размышления. Даже если бы «фактор Ельцина» предопределил победу на 50, 40 или 30 %, все равно эффект впечатляет[1642]. «Секретный доклад» 1987 года и театральная речь с танка в 1991 году произвели мощное умножающее воздействие, и эхо от них отдавалось в системе на протяжении еще многих лет.
Другие информированные наблюдатели отмечали то же самое на протяжении обоих президентских сроков Ельцина. Процитирую лишь одного из многих. Вот что пишет Анатолий Куликов, командовавший российскими войсками в Чечне и в течение трех лет возглавлявший МВД (надо заметить, что Куликова не приходится подозревать в особых симпатиях к Ельцину):
«В чем никак нельзя ему отказать, так это в том, что на протяжении целого десятилетия он оставался центральной фигурой политической жизни страны. Не надо кривить душой: Борис Ельцин — поздний или ранний, хороший или плохой, абсолютно любой — не только любил, но и умел доминировать над окружающими его людьми. Его характер, его политический расчет, его энергия и инициатива становились причиной большинства крупных событий этой быстротечной ельцинской эпохи… Его слова и поступки оставили след в судьбе каждого россиянина»[1643].
Многие ключевые решения Ельцина в самых разных областях, таких как шоковая терапия, реабилитация жертв сталинских репрессий и погребение останков Романовых, были утверждающими, направленными на то, чтобы произошли некие желаемые события. Но некоторые из важнейших его поступков были превентивными, нацеленными на то, чтобы не произошло нечто нежелательное[1644]. Очевидный пример — его действия против путчистов в августе 1991 года. Не менее характерно его многогранное управление отношениями между центром и периферией, большинством и меньшинствами и его попытки предотвратить втягивание страны в водоворот территориальных и этнических конфликтов, который по масштабам мог бы на порядок превзойти события в Югославии.
Разумеется, любому заявлению о способности Ельцина вызывать события можно противопоставить немало оговорок. Как мы убедились, Ельцин никогда не был единственным воплощением движущей силы — он был лишь самым мощным ее воплощением. Его антиреволюционная революция не имела четкой концепции и не была внятно разъяснена населению. Экономические перемены, являвшиеся ее центральной частью, оказались слишком медленными, чтобы принести плоды, — отчасти потому, что были скомпрометированы алчностью победителей и государственной политикой умиротворения проигравших. Серьезным промахом стали некоторые механизмы реформ, например залоговые аукционы. Во время первого президентского срока Ельцин пренебрегал союзниками, слишком много кутил, страдал перепадами настроения, не всегда вовремя принимал стратегические решения и придавал непомерное значение принципу «разделяй и властвуй». Во время второго срока все эти факторы оказались под контролем. Но по мере ухудшения здоровья, делавшего его все более уязвимым, ельцинская хватка, позволявшая ему управлять системой, заметно ослабела. Теперь «начальник для начальников» уклонялся от решительных действий не реже, чем предпринимал энергичные шаги. Однако его влияние все еще было сильнее, чем влияние кого-либо еще, что подтвердилось успехом осуществленного им выдвижения Путина в 1999 году.
