Какой переполох!

Он расхохотался. Мне стало не по себе от его убийственного юмора.

— Вон он — пистолетик — или точная его копия. А «гениальные» вирши я нашел в музее под восковыми экспонатами на севере штата в Райнебеке — змеином гнезде федерализма. Высокий, благородный красавец Гамильтон и коварный, подлый Бэрр, темный, как сын ночи. Только чертополоха не хватало. Он вырос в мозгу поэта, чтобы сплестись в божественной рифме с «переполохом».

Я переписал стишок. А полковник шагал по комнате, наслаждаясь тропической жарой.

Среди моих бесчисленных преступлений главным считается стремление к расколу Союза. Джефферсон хотел убедить весь мир, что, уехав на Запад, я задался целью отколоть новые штаты — Кентукки, Теннесси и Огайо — от исконного хозяина — Виргинии. Чистый вздор, конечно, и Джефферсон сам это знал.

Вся ирония в том, что не я, а Джефферсон признавал за любым штатом право расторгнуть узы с другими штатами. Для него федеральное правительство всегда было «чужим», и, потребуй федеральное правительство от штата что-либо противоречащее воле большинства землевладельцев (например, уничтожения рабства), штат, по мнению Джефферсона, вправе объявить недействительными законы федерального правительства; ну, а если и это не возымеет действия, штату остается одно — отделиться.

Хоть и не сторонник незыблемости Союза, я, уехав на Запад, не помышлял об отделении. Я, правда, имел прямое отношение к заговору 1804 года: разделить Соединенные Штаты на две части с границей по реке Гудзон.

Сенатор Пикеринг от штата Массачусетс возглавлял почтенную группу конгрессменов-заговорщиков, желавших вывести Новую Англию и Нью-Йорк из-под эгиды Виргинии. Покупка Луизианы стала для них последней каплей. Сенатор Пикеринг справедливо предполагал, что Джефферсон и виргинская хунта искромсают этот огромный район на рабовладельческие штаты и Новая Англия попросту увянет, как увяла федералистская партия. Их возмущало и наплевательское отношение Джефферсона к конституции при покупке Луизианы.

Сенатор Палмер сказал мне:

— Если президент имеет право купить новый штат, значит, он имеет право продать старый.

— Быть может, — ответил я, — канадцы любезно согласятся купить ваш собственный штат Нью-Гэмпшир. — Моя шутка не привела сенатора Палмера в восторг.

Отношения мои с этой группировкой были сердечными, но ни к чему не обязывающими. Но Пикеринг на меня наседал:

— Все зависит от Нью-Йорка, полковник. Если Нью-Йорк отделится вместе с нами — у нас будет прекрасная страна. Без Нью-Йорка мы станем дырой вроде Ирландии.

— Без сомнения, Новая Англия ущемлена Виргинией, и, без сомнения, чтобы выжить, Новой Англии надо возобладать над Виргинией. — Этими разговорами и ограничилось мое участие в тайном сговоре.

— Мы намереваемся поддержать вашу кандидатуру на пост губернатора штата Нью-Йорк.

— Мне очень нужна поддержка.

— Если вас изберут, вы сможете бороться за отделение вашего штата вместе с нами.

— Сенатор, могу заверить вас, при моем правлении в штате Нью-Йорк федералисты в обиде не останутся. — Дальше этого я не пошел. Пикеринг поостыл, но обещал использовать все свое влияние, чтобы я стал губернатором.

В марте я не сомневался, что меня выберут. Но к началу апреля понял, что вредит мне не столько мой республиканский противник, сколько отставной политикан, неудавшийся Диоклетиан, неповторимый Александр Гамильтон, птицей Феникс восставший из пепла после дела Рейнольдс, дабы спасти страну.

Не знаю, искренне ли хотел Гамильтон сохранить Союз или нет. Ясно одно — он пришел в ужас от того, что я, в общем-то, оказался знаменосцем его собственной партии в штате Нью-Йорк.

И снова вокруг моей головы, словно летучие мыши на закате, стали витать клеветнические слухи. Публичные дома Нью-Йорка переполнены женщинами, которых я лишил невинности. Цезарь, Катилина… Никогда еще меня так злобно не травили.

Но вот однажды Гамильтон приехал ко мне в Ричмонд-хилл на обед с Чарльзом Бидлом из Филадельфии, и никогда еще я не видел его таким любезным. Я заговорил о клеветнических статейках Читэма. Гамильтон сказал:

— Пусть решает пистолет. Вызовите его на дуэль.

— Не могу. Он не джентльмен.

— Конечно. Конечно. — Гамильтон быстро переменил тему. Я знал, что он делает все от него зависящее, чтобы помешать моему избранию, но не думал, что он опустится до клеветы.

Во время обеда я приказал Алексису достать портрет Теодосии, она была любимицей Бидла, и предложил выпить за ее здоровье. Тост Гамильтона был красноречив и тонок.

Не буду больше ничего говорить о выборах. Я их проиграл. Я получил перевес в сто голосов в городе Нью-Йорке, но на севере штата голосование оказалось отнюдь не в мою пользу.

Передо мною открывалось несколько возможностей. Вернуться к адвокатской практике. Восстановить свое место в политике (и состояние!). Отправиться на Запад, где я пользовался большой популярностью. Меня легко могли бы избрать на пост сенатора от Кентукки или Теннесси или делегатом в конгресс от территории Индиана. Но заманчивей всего казался извечный план освобождения Мексики от Испании. Не было человека в Соединенных Штатах, который не хотел бы изгнания испанских донов из нашего полушария. Даже Гамильтон не видел коварства в этом плане, ибо сам вел секретные дела кое с кем в Латинской Америке и надеялся эти силы возглавить. Гамильтон мечтал о мексиканской империи в союзе с Англией. Я мечтал о ней в союзе с Соединенными Штатами. Снова мы стали врагами, на сей раз смертельными.

У меня до сих пор хранятся экземпляры федералистской газеты «Уосп», выходившей в Гудзоне в штате Нью-Йорк под редакцией молодого Гарри Кроссвелла. В течение 1802 и 1803 годов магистр Кроссвелл предпринял серию нападок на Джефферсона.

Вот, например: «Мистер Джефферсон на протяжении последних лет, и при жизни жены и после ее смерти, содержит курчавую наложницу (справедливости ради следует сказать, что волосы у наложницы ничуть не курчавились, а, наоборот, были прямые и светлые) по имени Сэлли, от которой у него несколько детей, причем один из них, Том, после избрания отца стал важничать и хвастаться, что происходит от президента». Снова рассказывалось о пресловутом совращении миссис Уокер. Но еще похлеще было обвинение, что Джефферсон субсидировал Каллендера, чтоб тот написал памфлет «Что нас ожидает» (где Вашингтона называли «клятвопреступником», «грабителем» и «изменником»). Обвинения были серьезными и, главное, обоснованными: Джефферсон действительно снабжал Каллендера деньгами, а также частной информацией.

Процитировав отрывки из первой инаугурационной речи Джефферсона, где он превозносит Вашингтона, магистр Кроссвелл далее писал: «Он делает из него полубога, а сам уплатил Каллендеру, чтобы тот сделал из него черта… можно ли назвать такого человека лицемером? Нет, это для него слишком слабое слово». Легко ранимого Джефферсона это больно задело.

Генеральному прокурору штата поручили обвинить Кроссвелла в клевете на президента, что он и сделал. Кроссвелл требовал копию обвинительного акта до того, как он ответит на обвинение, — ему отказали. Он требовал, чтобы вызвали свидетелем Джеймса Каллендера. Генеральный прокурор заявил, что в деле о клевете неважно, где ложь, где истина, важен факт — публиковал Кроссвелл клевету на президента или нет.

— Истина, — заявил джефферсоновский генеральный прокурор, — тут не существенна.

Вдруг «нормальное судопроизводство» превратилось в ненормальную попытку американского президента ущемить свободу слова. И вдруг Гамильтон встал на защиту свободы от новоявленного цензора — Джефферсона.

Весьма комическое, но примечательное состязание. В первом раунде победил Джефферсон с помощью верховного судьи штата Нью-Йорк, подтвердившего, что истина в таком деле не существенна. Но потом верховный судья неосторожно добавил: «Увы, таков закон». Затем он просил присяжных лишь определить, публиковал Кроссвелл оскорбительные материалы или нет. Присяжные с легким сердцем подтвердили сам факт публикации материалов, не вдаваясь в их суть и не разбирая, соответствуют ли они истине. Адвокат Кроссвелла потребовал нового разбирательства, заявив, что присяжных ввели в заблуждение и что истина все-таки кое-что да значит.