— Полчаса назад здесь были жандармы, — сказал он, затаскивая меня в квартиру.

Я должен был бы догадаться. Несколько раз я писал Жаку из тюрьмы, и они, должно быть, переписали его адрес и сохранили его.

— Подожди-ка, — сказал я, — ты писал мне в Сетфон?

— Да, два раза.

— Я ни разу не получал там почты. Ни от кого. Они наверняка сохранили все адреса.

Мы оба почувствовали себя в опасности. Жак был портной — стройный, лысеющий, с очками в темной оправе. Рукава его рубашки были засучены, и я увидел кусок одежды, разложенный на швейной машине в кухне.

— Я как раз перешивал кое-что для жандармов, когда они пришли, — сказал он, указывая на свою работу.

— Прости?

— Они мои приятели, — пояснил он. — Пришли рассказать мне о твоем побеге.

Вся полиция в регионе была оповещена. Они уже закинули сеть для поимки меня. Оставаться здесь слишком рискованно, сказал Жак. Жениа пошла за покупками и скоро будет дома. Их дочь отсутствовала, она оставалась в католической школе для девочек — надежном месте до конца войны. Моя мама тоже хотела надежного места для меня. Теперь я скрывался у людей, подвергавших себя опасности из-за меня.

Я был изможден. Жандармы вернутся, и повезут меня назад в тюрьму, и будут бить меня смертным боем за то, что я снова скомпрометировал их коллег.

— Немного отдохни, — сказал Жак.

Он отвел меня наверх, на чердак.

— Без сигнала от меня, — добавил он, — вниз не спускайся.

Я быстро уснул и был разбужен через несколько часов.

— Пока ты спал, тут был второй визит, — сказал Жак. — Приходил еще один жандарм. «Если он появится здесь, — предупредил он, — вы должны отвести его в полицейский участок, или рискуете потерять свой статус зарегистрированного еврея». И ушел.

Жак отвел меня вниз и сказал, что мне нельзя оставаться у них. Жениа вернулась домой и готовила горячий ужин. Они рассказали мне о друзьях, приехавших сюда из Парижа, месье и мадам Маркс, у которых я мог бы найти убежище на короткое время. Мне стало легче, но одновременно я почувствовал себя виноватым, что еще больше людей подвергаю опасности. Марксы жили рядом, минутах в пяти, и у них была маленькая комната для гостей.

Мыс Жаком быстро пошли по темным пустынным улицам, два человека, боящихся собственной тени. Он шел широким шагом, озабоченный тем, что в любую минуту отовсюду могут вынырнуть жандармы. Когда мы пришли к Марксам, они встретили меня так, как будто мы были знакомы уже несколько лет. Обоим больше шестидесяти, оба маленького роста, седые и в очках. Оба в домашних тапочках. Здесь царила атмосфера уюта.

Они показали мне спальню с окном, выходящим в сад, — окно без решетки и сад без колючей проволоки! И это в квартире незнакомых людей, рискующих собой ради меня.

Вспомнив, что Манфред говорил о фальшивых документах, я тут же написал ему. Я чувствовал, что обосновался здесь как король: у меня была своя собственная кровать и горячая вода в ванне. Уже давно не наслаждался я такой чистотой. Мадам Маркс дала мне кусок старого полотенца, который я засунул в носок, смастерив себе бандаж, поддерживающий мою грыжу. Вечером мы слушали радио «Свободная Франция», позывными которого были первые такты Пятой симфонии Бетховена. Три короткие ноты и одна длинная: буква V морзянкой. V означала Victoire (Победа).

Я думал о тринадцати, оставшихся в поезде в Тулузе, — что с ними произошло после моего побега. Ищут ли еще меня жандармы? Будут ли они тратить свое время на кого-то столь ничтожного, как я, здесь, где евреи изначально признаны виновными по причине своего происхождения?

Как-то ноябрьским днем пришло письмо от Манфреда со свидетельством о рождении — для меня!

Свидетельство о рождении было единственным необходимым документом для получения французского удостоверения личности.

Вместе с этим свидетельством Манфред прислал инструкции для встречи с человеком в Сен-Валье, который помог мне «стать» французом и подарил свою форму члена Compagnons de France[11]. Через четыре дня я получил новые документы, и моя «новая личность» была подтверждена. Теперь я не был больше Лео Бретхольц. На время войны я стал Максом Анри Лефэвром, родившимся 28 октября 1925 года в Сен-Жуен-сюр-Мер, родители Мария Антуанетта Дебунлле и Марсель Огюст. Вместе с удостоверением я получил карточки на еду и одежду. Я написал Манфреду, чтобы поблагодарить его, и никогда больше о нем не слышал. Тетя Эрна, которой я написал, ответила, что я должен вернуться в Париж, и напомнила, что мне не нужно было уезжать оттуда. Я поблагодарил Марксов и в очередной раз двинулся в путь.

В Париж я прибыл за день до Рождества 1943 года. В городе было спокойно. Париж приспособился к присутствию немецких солдат. Я шел по улицам, ощущая тревогу, — мне не хотелось подвергать проверке мои новые документы. Волосы у меня снова отросли, и я не носил на куртке еврейскую звезду. За прошедшие две недели были отправлены два состава с заключенными из близлежащего Дранси в Аушвиц.

— Перенести такие тяготы! — воскликнула тетя Эрна, увидев меня.

Это было проявлением не сочувствия, а раздражения: скольких проблем можно было бы избежать, кричала она, драматически жестикулируя. Почему я не послушал ее и не остался в Париже?

— Если в Париже так безопасно, — сказал я, — почему ты отправила отсюда Поля?

— Он же еще мальчик! — крикнула она.

Но было еще кое-что страшное. Тетя Эрна получила известие о своем брате, моем дяде. Дядю Леона Фишмана, чья дочь Соня была направлена в Биркенау и Аушвиц, забрали в лагерь для интернированных в Гюрсе. Гюрс был ужасным местом у подножия Пиреней. Деревянные лачуги, протекающие и холодные, были переполнены истощенными от недоедания заключенными. У дяди Леона произошел эмоциональный надлом, и он был отправлен в психиатрическую клинику Сен-Люк в городе По. Из клиники пришло письмо. В нем было написано, что дядя Леон страдает психическим расстройством с манией преследования и не осознает окружающий мир.

Я помнил его в лучшие времена, человека с высоким интеллектом, говорившего на нескольких языках, успешного бизнесмена в Вене, сердечно относившегося к моей маме, когда она овдовела. Он был ее младший брат. Его дочь Соня пыталась выстоять, находясь пятнадцать месяцев за колючей проволокой.

Когда я окидывал взором сломанные жизни моей семьи, я понимал, что бежал только на шаг впереди своих палачей. Со все возрастающим чувством отчужденности я шел по улицам. Я видел евреев с желтыми звездами с надписью «Juif», но сам был без звезды. Они были париями, я — просто обманщиком, человеком, временно прикидывающимся кем-то другим, кем-то, кто верит в другого Бога. Впрочем, все изображали что-то. Немцы изображали, что убийство евреев просто по причине их происхождения — законно. Человечество изображало, что душевно здорово, тогда как все вокруг доказывало обратное. А о евреях, таких, как Леон, говорили, что они страдают «манией преследования». Какая же это мания?

В январе 1944 года в Париже четыре дня подряд были воздушные налеты: самолеты стран антигитлеровской коалиции — один день, немецкие — на следующий. Однажды мы наблюдали даже воздушный бой. Оглянувшись вокруг, я заметил, что лишь несколько человек пошли в убежище. Остальные смотрели в небо, кое-кто размахивал руками, возможно полагая, что его увидят сверху. Некоторые стояли на балконах, махали руками и кричали, выражая свою радость при виде самолетов союзников. Это выглядело как какой-то большой национальный праздник, на котором воздушный бой разыгрывался как вид смертоносного зрелищного спорта.

Однажды я получил письмо от Анни. Она покинула Ниццу, чтобы присоединиться к семье в Межеве, находящемся в то время под контролем итальянцев и поэтому относительно безопасном для евреев. Но потом в него пришли немцы, и Анни с семьей бежали в деревню Шалю, вблизи Лиможа в Центральной Франции. Она, как и я, все еще была в бегах. Однажды она меня спасла. Сейчас она сама была в опасности, а меня не было рядом.