— Готово, — сказал Кико. — Держите его так, я буду лечить.
Они о чем-то зашептались. Американец отправил сплавщиков к реке, чтобы они занялись лесом и, если надо, разобрали затор.
— Теперь мы Обжорку будем называть Лазарем, — пошутил Балагур. Но Шеннон видел только увлажнившиеся глаза Паулы. «Странно, — промелькнуло у него в мозгу, — прежде взгляд этой женщины значил для меня гораздо больше».
Очистив рану, Кико положил на нее кашицу из какой-то травы, а поверх — шину из коры и дощечек.
— Ну-ка, ну-ка, дай взглянуть, как ты это делаешь! — сказал дон Педро. — Пусть чужестранец знает, какие у нас пастухи.
— Ради вас, дон Педро, я сделал все, что мог… Эти травы очень помогают. Я собрал их в полнолуние.
Шеннон почувствовал, как его ноги коснулся сок толченых стебельков. И только тогда заметил худенькую, довольно бледную девушку с почти детским лицом и тонкими руками, одетую по-провинциальному старомодно.
— Что случилось, дедушка?
— Ничего, Сесилия. Этот сеньор спас парнишку, а сам сломал ногу. Ее защемило двумя стволами.
Заметив на себе взгляд Шеннона, девушка улыбнулась и слегка покраснела.
— Все в порядке, — произнес Кико. Но, уловив вопрос в глазах дона Педро, добавил: — Неделю придется пожить взаперти, как монаху. Заживет быстро, он молодой. Дайка взгляну на зубы. — Шеннон открыл рот, — И кости крепкие, — заключил он.
Затем приподнял Шеннону веки и виимательно изучил зрачок своими черными, как смоль, маленькими, очень живыми глазками.
— Блестят, как положено… Поживет недельку монахом.
Вскоре Шеннону стало легче, хотя нога горела, как в огне. Все смотрели на него, и, к своему большому удивлению, он прочитал признательность во взгляде Обжоры. Потом заметил в кресле завернутого в пледы мальчика. Тот тоже смотрел на него — широко открытыми глазами, преданно, как смотрят олененок или собачонка на своего хозяина. И этот взгляд был для Шеннона самым важным.
— Привет, Англичанин! — сказал мальчик просто.
— Привет, разбойник! — со счастливой улыбкой ответил спаситель. — Что это ты тут расселся, точно король?
— Мне не дают встать, — ответил мальчик.
— Пусть поднимается, — приказал дон Педро, — раз снова родился на свет. Его вытянули из чрева реки.
Все рассмеялись. Сбросив с себя пледы, Обжорка спрыгнул на пол и подошел к Шеннону.
— Тебе очень больно? — спросил он.
— Ничего.
— Вам нужен покой, — вмешался дон Педро, — скоро вы ощутите слабость. Пусть все уходят, а вы отдыхайте. Если что-нибудь понадобится, вот колокольчик.
Все вышли, кроме Американца и дона Педро, которые помогли Шеннону улечься поудобнее. Затем и они ушли, унеся с собой его мокрую одежду. Вскоре он впал в забытье.
Очнувшись от долгого и глубокого сна, Шеннон почувствовал себя странно, словно куколка бабочки, которая вдруг обнаруживает, что за спиной у нее прекрасные крылья. «Откуда это?» — думал Шеннон.
Голова была совершенно ясная. Он без труда вспомнил то, что произошло вчера: как он, ринувшись в пропасть смерти, спас мальчика. А после, после… Что же было после? Образы дона Педро и девушки расплывались в тумане, от которого он покрывался то потом, то холодной испариной, а где-то на самом дне страшные часы отсчитывали время ударами боли. Столь необычным возвращением к жизни он был обязан не внешним событиям, а своим ярким, могучим видениям. Они пробивались откуда-то из глубины, были длинны и запутанны, нарушали и смещали течение времени и событий его жизни. Но вспомнить их он не мог. У него осталось только ощущение, будто огромные глыбы, пока он шел, расступались перед ним, словно Чермное море из камня. Как смутный осадок от сна на пороге пробуждения, остались в памяти тайные усилия, подобные усилиям земли, рождающей гору. Только и всего. Просто он знал, что гора эта еще передвигается в нем самом, недоступная для воспоминаний, но столь же истинная и реальная, сколь недосягаемая.
Если бы ему удалось хоть что-то вспомнить, он бы ясно увидел себя. На самом ли деле все было так, думал он, или он просто переволновался, потеряв амулет? Пусть это мелочь, но ведь и она что-то значит! Нет, нет, произошло что-то очень важное, чары рассеялись, но какие-то узлы остались неразвязанными. Вот почему, когда он пробудился, ему было так спокойно и хорошо, хотя кровь по-прежнему болезненно пульсировала в ноге. Конечно, он лежал в удобной постели после долгих месяцев жизни под открытым небом; о нем заботились; но это не все, было что-то более значительное, как великое отдохновение, венчавшее тяжкий труд. Он созерцал с какой-то повой внутренней вершины и комнату, погруженную в приятный полумрак (ставни были прикрыты), и комод со статуей святого, и лампочку под абажуром в цветах, и кровать с бронзовыми украшениями; и большое зеркало… Вдруг скрипнула дверь. С большой осторожностью заглянула женщина и, увидев, что он не спит, распахнула дверь настежь и радостно воскликнула:
— Ну! Наконец-то он открыл глаза!
И снова исчезла. До Шеннона донесся ее голос, зовущий сеньориту. Дои Педро и девушка не замедлили явиться, чтобы узнать, как он себя чувствует.
Заметив, что голос его окреп, как и он сам, они распахнули ставни, и свет хлынул в комнату, показавшуюся сразу намного меньше. «Уже почти полдень», — сказали ему. Он крепко спал только с рассвета, а до этого метался.
— Сесилия ухаживала за вами, — сказал дон Педро, — а потом я сменил ее, пока вы не уснули спокойно.
Шеннон поблагодарил девушку — она покраснела — и спросил, не слишком ли он буянил.
— У вас был сильный жар, вы бродили. «Мы в миро, мы в мире», — повторяли вы все время. И что-то говорили про Италию, но я не поняла.
— И еще кое о чем, — засмеялся дон Педро, — судя по рассказам Сесилии. Ну-ка, скажи ему.
Девушка зарделась от смущения.
— Какой ты вредный, дедушка, — проговорила она.
Старик перевел разговор на другую тему. Теперь раненому надо как следует подкрепиться. Завтрак уже здесь. Сесилия села поближе к кровати и пододвинула к нему все необходимое, чтобы он не причинил себе боли лишними движениями. Шеннон узнал, что идальго зовут доном Педро Сальседо и что дом, в котором он находится, как и соляные разработки, принадлежат ему. Выяснив, что Шеннон — доктор словесности, дон Педро представился ему как коллега. В Куэнке он читал на кафедре логики, психологии и других наук курс с бесконечно длинным названием: «Этические и гражданские обязанности и основы права», пока не вышел на пенсию в 1931 году.
Шеннон тоже сообщил кое-что о себе. Давно уже он не завтракал в такой обстановке и говорил с воодушевлением, тронутый их заботой. Ему правилась эта роль больного ребенка, за которым ухаживают взрослые, на душе было светло и радостно. Даже непроходящая боль в ноге лишь еще сильнее подчеркивала острое ощущение вновь обретенной жизни, как тиканье часов подчеркивает тишину. Солнце ушло из комнаты, распахнули дверь на галерею, и сразу же ворвался смолистый дух, полевые шорохи и шум большого дома.
Дон Педро с внучкой отправились завтракать, предупредив, что скоро к нему придут. До сих пор к Шеннону никого не пускали, чтобы не нарушать его покой. Сплавщики уже несколько раз заходили справиться об его здоровье, а люди из села и соляных разработок наведывались, чтобы поглазеть на иностранца, воскресившего утопленника. Эти наверняка придут еще.
И действительно, к вечеру пришло много народу. Комната была битком набита, и Шеннона забавлял вид смущенных сплавщиков, явившихся почти всей артелью и старавшихся ходить и говорить потише. Эта уютная комната с мягкой постелью, статуей святого и романтическим изображением объятого пожаром Карфагена никак не вязалась с тем миром реки, в котором он жил последнее время, и особенно сейчас, когда он оглядывал этот мир с высоты своего возрождения.
Но, пожалуй, лишь одна Паула заметила в нем перемену. Она стояла безмолвно и смотрела на ирландца, как не смотрела никогда прежде. Бывало, она глядела на него с участием, даже с нежностью в те редкие минуты, когда они оставались наедине. Сейчас взгляд у нее был такой, словно она что-то в нем открыла, словно увидела что-то, что еще не укладывалось в ее сознании. Шеннон раненый; Шеннон, неподвижно лежащий в постели. А Шеннон, превозмогая боль, смотрел на нее почти весело. Но смотрел как на постороннюю девушку, только и всего. «Сознает ли он это?» — думала она.
