— Черт возьми! Выходит, если бы она потела, ты бы ее опозорил перед всем честным народом.

Старик заговорил назидательно, и Шеннон наслаждался этой классической сценой из плутовского романа.

— А тебе запах женского пота ничего не говорит? Ладно, это неважно. Мужчине гораздо важнее узнать все о женщине по запаху. Если бы она подошла ко мне ближе, я многое мог бы сказать о ней.

— Поди сюда, Паула! — попросил заинтригованный Балагур.

— Нет, — решительно ответила она.

Старик от удивлении открыл рот.

— Ну и женщина! Какой голос!

— Вот что, сказочник, — перебил его Балагур. — Хватит нам голову морочить, не на дураков напал.

— Эх ты, сразу видать, уши тебе ни к чему. А мне мои хорошо служат. — Он на миг задумался, но тут же с горячностью предложил: — Пускай она подойдет ко мне, я о ней многое узнаю.

— Не дотрагиваясь? — хихикнул Дамасо.

— Вот те крест, — поклялся слепой.

— Слушай, Паула, ну что тебе стоит подойти, — засмеялся Сухопарый.

— Нет!

— Оставьте ее в покое, — вмешался Двужильный.

— Ничего не поделаешь, — смиренно отозвался слепой. — Какой ей интерес подходить к старику…

— Хе! А что, есть приманка для тех, кто подойдет?

— Ты уж не выдавай моих секретов, сынок, — захохотал старик. — По правде говоря, попадался кое-кто и на мою удочку… Они не знали, что может учуять мой нос… Можно сказать, я вижу им! На что мне глаза! Глаза обмануть легко. Теперь этому все научились. Прикроют, что надо, и готово дело. А вот запаха не скроешь.

— Это у вас от рождения? — полюбопытствовал Кривой.

— Нет. Я сделал себя слепым в восемнадцать лет.

— Сами?

— А что тут такого? И ничуть не жалею. Там, где я родился, многие болеют трахомой. Бывает, родители нарочно заражают детей, ради их же блага, чтобы они потом получали пенсию и жили спокойно. Долго я не отваживался, но наконец решился… Не хотел, чтобы меня забрили в солдаты… А может, и не потому, уже не помню.

— Но вы теперь ни на что не годитесь!

— Не гожусь? Я? Может, только для работы. Раньше я был поденщиком, гнул спину от зари до зари. А теперь научился играть на свирели и просить жалобным голосом милостыню. Вот и скажи, что лучше. А для остального я так же пригоден, как и все.

— Черт возьми! — не унимался Сухопарый. — Откуда вы знаете, что блондинки пахнут так, а брюнетки эдак?.. Я замечал, что они пахнут, а вот разницы учуять по могу.

— Хе! Да они у тебя все на один манер.

— Ты что же думаешь, сынок, у меня баб не было с тех пор, как я ослеп? Может, еще и побольше стало! Быть слепым очень выгодно на нашем свете!

— Почему?

— Не говори ему, дед, — пошутил Балагур, — а то чего доброго глаза себе выколет.

— Почему выгодно? Слепому больше доверия… Прихожу, к примеру, в дом, мужа нет, вот они и доверяются бедному слепому, потому что он не причинит им вреда. Как же, на улице встретит — не узнает… Вот они и проходят мимо, будто знать тебя не знают, ведать не ведают. К тому же, — заключил он, смеясь, — грешат-то они из сострадания.

Сплавщики тоже рассмеялись.

— Уж лучше так, скажу я вам… — продолжал старик. — Людям я жалуюсь на свою судьбу, а перед вами не стану кривить душой. Мы ведь одного поля ягодки. Немало лакомых кусков перепадает мне взамен моих глаз.

— Но ведь у вас жизнь опасная, — проговорил Балагур. — Можете оступиться, упасть…

— А разве у зрячих она не опасная? Да вот взять хоть случай, который произошел у плотины, где я вчера проходил.

— А что там произошло? — встревожился Американец.

— Забойщика завалило камнями во время работы. Даже откопать не смогли.

Трое сплавщиков, ходивших вместо с Американцем к плотине Энтрепеньяс, переглянулись. Четырехпалый спросил:

— Его не Маркосом звали?

— Уж не знаю, как его звали. Но кто бы он ни был, глаза его не спасли.

Наступившую тишину прервал Дамасо.

— Схожу за флягой, что-то долго не несут.

Он подошел к обозу, поискал что-то и вернулся с головным платком Паулы, который она не повязывала с тех нор, как потеплело.

— А пн-ка, дед, что тебе говорит этот запах?

— Не смейте! Я не хочу! — запротестовала Паула, тщетно пытаясь отнять платок.

— Дамасо! — прорычал Антонио, выступая вперед.

Американец тоже поднялся, насторожившись.

— Черт подери! — вмешался Сухопарый. — Чего это вы все повскакали? Мы ведь шутим!

Антонио сдержался, не желая выдать себя и повинуясь взгляду Паулы.

— Не бойся, дочка, — сказал слепой, — я тоже знаю, что такое воспитание… Уф-ф-ф! — понюхал он платок. И приложив его к лицу, еще раз повторил: — Уф-ф-ф! — Затем помолчал немного и воскликнул: — Кто же он, кто же этот парень?

Паула одним прыжком подскочила к нему и вырвала платок. Она была в бешенстве.

— Ну и язык у тебя! Истинно без костей!..

— Кто же оп? — злобно спросил Сухопарый. — Черт возьми! Нюхай нас сейчас же, всех подряд!

Шеннон, стремясь все обратить в шутку, сказал:

— Зря стараешься, Сухопарый. Охота ему нюхать мужчин.

— И то верно, неохота, — засмеялся старик.

— Ба! — вскочил Балагур. — Разве вы не видите, что он нас дурачит? Как это по запаху можно столько узнать!

— Ясное дело, нельзя, — напустив на себя серьезный вид, согласился слепой, избегая новых вопросов, — но ведь надо же как-то развлечься. Пусть девушка меня простит, если я ее обидел. А за вино, которое я сейчас выпью — ах, как оно пахнет! — я сыграю вам что-нибудь на свирели.

— Давай, давай! — обрадовался Балагур.

Слепой поднял флягу в воздух и воочию доказал, что пить вино он умеет не хуже других. Затем, причмокнув языком, утер рукавом губы, достал из котомки тростниковую свирель, приладился, и вдруг из нее хлынула звучная кастильская хота. Балагур забарабанил в такт по пустому котлу, и пошло веселье.

Американец поднялся и двинулся к селению. Ему не правились и слепой, и этот хохот, вызванный музыкой и вином. Он был озабочен злобной вспышкой Сухопарого и отлично понимал, что старик разжег любопытство сплавщиков. Его беспокоило все: тихое течение реки; безделье артельщиков, от которого начинается распутство; отдых в тени во время зноя; присутствие Паулы… Словом, его беспокоили приметы приближающегося лета, которые будоражили кровь и будили желания. И это было естественно. Три дня назад миновало двадцать первое июня: лето началось. Чувства, которые он испытывал, совсем не походили на покой, обещанный братом Хустино.

Неужели придавило камнем того самого бригадира в кожаной шапке? Нет, это невозможно. В сущности, в тот день у плотины Энтрепеньяс не произошло ничего невероятного. И тем не менее все, что произошло, было очень странно! Как легко тот человек поднял ржавую заслонку водоспуска; как тщательно вода смыла все камни; как стремительно продвигался тот человек, почти по воздуху; как просто он восстановил мир…

Да, тут не было ничего сверхъестественного, и все же легкость, которая неизменно сопутствовала во всем брату Хустино, казалась невероятной. И хотя в тот день но свершилось никакого чуда (но разве не сказал он, что все чудо?), в сердце Американца поселилась надежда на обещанный покой. Именно поэтому Американец покинул своих развеселившихся товарищей, рядом с которыми обрести мир не так-то просто; именно поэтому, пройдя под аркой, он вошел в селение и очутился на тихой площади, прикрытой замком.

Три старухи, равнодушные к лучам солнца, сидели на камышовых скамейках. Они почти не отличались друг от друга, все были в черных шалях. Самая дряхлая пряла пряжу, вторая мотала нитки, третья, у которой на юбке лежали ножницы, вязала четырьмя спицами чулок.

— Нынче не те времена пошли! — вздохнула одна из них. — Никто уже не прядет пряжу, да и чулок не вяжет.

— Девушки теперь вяжут на свой лад. И ходят как щеголихи! Настоящие щеголихи!

— Еще и нас научить норовят… Ты не подашь мне ножницы, сестрица?

— На, возьми… Не успеют. Недолго нам жить осталось. Придет однажды день, и с нами случится то же самое, что с Американцем.