Какой-то мальчишка с удивлением спросил:

— Бабушка, а кем он нарядился?

— Дядюшкой виноградарем, глупый, — ответила старуха, без сомнения немало повидавшая на своем веку.

И действительно, артист объявил:

— Сеньоры, сеньориты и прочие… Сейчас я спою вам песню «Волынщик из Хихона». Ее сочинил дон Мануэль де Кампоамор.

Как шумно ликовали все, как хлопали, когда представление было окончено. И где он так хорошо выучился? «В армии, — скромно ответил старик, — к тезоименитству короля». Снова ликование. По тут сплавщики разом задули три светильника, и все вокруг погрузилось в темноту. Раздались крики, хохот, женский визг. Пока жена сторожа ходила за огнем на кухню и пыталась зажечь светильники, Шеннон, улучив минуту, вышел в поле.

И сразу ощутил ночную свежесть, благоухание, шорохи, извечный покой природы. Все то, что останется, когда эти голоса, заглушающие друг друга, навсегда уйдут в прошлое.

Оп спустился к реке, которая несла свои темные воды, освещенные слабыми бликами едва народившегося месяца. От костра в лагере остались только тлевшие в золе угли. Лоли, собачонка сплавщиков, проворно вскочила и навострила уши, но, почуяв своего, снова улеглась. Шеннон сел у догоравшего костра и стал смотреть на слабые отблески углей, падавшие на спальный мешок, в котором спала Паула. Он все смотрел и смотрел, дав полную свободу своим чувствам и мыслям. Ему хотелось, чтобы решение, которого он еще не принял, созрело само. Но так ничего и не решив, закутался is плед и уснул.

В самом ли деле он не принял решения? Вечером следующего дня Шеннон спросил у Обжорки, где Паула.

— Пошла вниз, к часовне. Ее здесь называют «Божья матерь Надежды».

Сердце Шеннона забилось. Часовня!.. Она всегда играла важную роль в его жизни. Часовня в Италии, часовня в Буэнафуэнте и вот теперь часовня Надежды.

Надежда! Он опрометью бросился вдоль реки, к немалому удивленнию Обжорки, и даже не подумал о том, какие толки это может вызвать. Нельзя терять ни минуты, если все уже не потеряно безвозвратно… Может быть, его вдохновляло слово «Надежда». Он мчался, выискивая дорогу среди скал, обогнав передние стволы сплавного леса, немало озадачив Балагура, и жадно глядел по сторонам.

Наконец он увидел часовню: белую, полускрытую листвой. Да, конечно, это часовня, на ней — крест. Но стоит она на противоположном берегу.

Их разделяет река… Как он не подумал об этом? Неужели это знамение, неужели ничего не поправить? Вдруг до него донесся смех Паулы, и, совсем потеряв голову, он вошел в воду.

— Зачем? — испуганно крикнула она. — Иди к мосту!

Чуть ниже по течению он увидел мост. Всего в каких-то двухстах метрах. Добежав до моста, он перешел на другую сторону и стал подниматься вверх… Паула смеялась, стоя возле часовни. Смеялась, словно девчонка. Две женщины в трауре, которые пришли сюда молиться из соседней деревушки, посмотрели на них с удивлением. Шеннон пытался оправдать свой нелепый поступок.

— Мы испугались, думали, ты свалилась в реку… — Но тут он вспомнил, что то же говорил накапуне Дамасо. — Мы думали…

Оп умолк, не зная, что сказать, и с облегчением видя, что женщины в трауре удаляются вверх по дороге. Теперь у часовни они были вдвоем; почти так же, как тогда. Паула, заметив его смятение, перестала смеяться.

— Я смешон, наверное? — сказал он наконец.

— Ты о чем?

— Знаю, смешон… Понимаешь, ночью я думал… я думал… я знаю, думать не надо, но такой уж я есть… Вчера ты не ответила на мой вопрос, помнишь?

— На какой, Ройо?

— Когда ты мне все рассказала. Все, все! Ты по ответила, помешал Дамасо… Скажи, что ты собираешься делать? Что ты станешь делать, когда мы доведем лес до Аранхуэса?

Паула погрустнела.

— Не знаю. Пока я здесь, я ни о чем не думаю.

Шепнои вздрогнул. Он вдруг почувствовал, что решение созрело.

— Послушай, Паула, и пойми… Я… Со мной тебе не придется ни о чем думать, ни о чем заботиться… Я… Я мог бы быть тебе полезным?

— Ройо! — удивленно воскликнула она.

— Погоди, не отвечай. Я знаю, что ничего не стою. Рядом с этими людьми я такой никчемный. Но, клянусь, с тобой я стану другим — цельным, настоящим, как земля, как камень, как Американец или Сухопарый. Это трудно. В мире, где я жил, учат многое делать, но не учат быть кем-нибудь. Я такой же, как другие, и если ты поможешь мне… Не отвечай сразу… Может, ты не совсем понимаешь меня, но поверь: рядом с тобой я стану человеком, настоящим, как камень, как дерево. Я это чувствую. Благодаря тебе я узнал, что такое смерть и хлеб, смех и нож. Что мои прежние страдания перед нынешними! Теперь я страдаю из-за того, ради чего стоит страдать: ради тебя, ради женщины, единственной женщины, Паулы…

Опа отступила на два шага и села на каменную скамью часовни, устало сложив руки на коленях, как в тот раз. Шеннон не двинулся, он все говорил:

— Я знаю, ты не понимаешь меня, мои слова кажутся тебе пустыми, но это не так… Я говорю правду… Поверь мне, Паула, и скажи… Скажи «да».

Паула медленно подняла глаза. Брови ее печально нахмурились, слегка сжатые губы приобрели детское и вместе с тем женственное выражение.

— Я очень хорошо понимаю тебя, Ройо, хотя не смогла бы объяснить так, как ты. Я очень благодарна тебе, пойми… И никогда тебя не забуду, никогда… Но пас многое разделяет… Это я ничего не стою… Ты ошибаешься… — Шеннон, не в силах вымолвить ни слова, замотал головой. — Да, да, то, о чем ты говорил, произошло и со мной: только я думала, что та жизнь была настоящей, а теперь не хочу о пей даже вспоминать… Я… Вот увидишь…

— Нет, — раздумчиво произнес Шоннон, — я не ошибаюсь. Это верно, мы очень разные, но я стану таким же, как ты. Ты поможешь мне. Я чувствую, что во многом уже изменился. И уверен, что не ошибаюсь… Нет, нет, я не ошибаюсь!.. Но, — голос его пресекся, — это ничего не значит…

— Ройо!

— Не утешай меня… Я хочу знать правду. Какой бы она ни была.

Он замолчал. Посмотрел на белую степу, окошко в дверях, открытое мольбам… Откуда-то, словно издалека, на память пришло название часовни. Он снова заговорил:

— Скажи мне только: ты думаешь о ком-нибудь еще? Может быть, о том, из Куэнки?..

Паула презрительно покачала головой. Шеннон отважился улыбнуться, но это ему не удалось.

— Тогда у меня остается надежда… Не правда ли, только она остается у тех, кто гибнет?.. Нет, нет, молчи, — поспешно перебил он Паулу, собиравшуюся что-то сказать, — не говори ничего. Оставь мне хотя бы надежду… А теперь позволь мне уйти, я хочу побыть один…

Отойдя довольно далеко, он оглянулся. Маленький неясный силуэт вырисовывался на фоне крошечной часовни. Разве не такой же неясной была его надежда? Ему стало грустно. Он еще раз окинул взглядом часовню и девушку. Неужели в этой крохотной фигурке заключен весь мир, весь его мир! Она тоже смотрела на пего, слегка склонив голову; на лице ее застыло выражение печальной и покойной жалости. «Да, именно жалости, — подумал Шеннон. — Но никоим образом не жестокости», — уточнил он, чтобы надежда не исчезла.

Шеннон махнул рукой и пошел вверх по течению.

Она видела, как он уходил и, наконец, скрылся. «Возможно, вместе с ним уходит и надежда, — подумалось ей. — Но, пожалуй, это справедливо только для пропащей женщины. А вот Ройо… Как жестока жизнь! Он слишком хороший, таких мужчин уже нет…» Если бы она могла ответить ему… Но разве она могла? Почему она по ответила в Буэнафуэнте? И потом, несмотря на ту встречу, она бы его не обманула… «Нет, нет, Пресвятая Дева!» — содрогнулась она. Ройо получил бы ее, но она бы зачахла. Нет, никогда! Прежде она могла бы, не покривив душой, сказать ему, что не думает ни о ком другом! А теперь…

Она вздохнула. Солнце склонялось к закату, тени опускались в теснину, сливались с рекой и растворялись в пей. Паула зябко поежилась, хотя было тепло. Оберпулась к окошку часовни и еще немного помолилась перед божьей матерью Надежды, уже невидимой в глубине часовни. А затем тоже направилась вверх по реке.