Орбан какое-то время созерцала фотографии оборотной стороны Луны, а потом задремала. Очнулась она, когда гости собрались уходить. Илуш проводила гостей. Потом убрала со стола, вытряхнула пепельницы, но выключить магнитофон забыла. Йожи еще не вернулся и по телефону не позвонил, что втайне нервировало Илуш. Их разговор с матерью, который продолжался минут десять, по причине внутренней взвинченности обеих перешел в резкую перепалку.

Было уже близко к полуночи, когда позвонили из больницы. Йожи просил передать, что операция неизвестно сколько продлится, так что пусть Илуш не ждет его, а ложится спать.

Орбан тоже решила, что не стоит ждать. Илуш лишь в прихожей заметила, что на ногах у матери шлепанцы. По-видимому, это вызвало в ней некоторое сочувствие; обычным своим сухим, деловым тоном она попросила извинить ее за все сказанное в запальчивости. Орбан кивнула, сказала, что не обижается, и ушла.

По крутой будайской улочке она пешком спустилась вниз и одним из последних трамваев добралась до больницы. Привратник только после долгих объяснений согласился впустить ее. Она поднялась в хирургическое отделение. Остановилась в коридоре перед операционной. Молодая сестра, которая вышла из операционной, спросила, по какому она делу.

— Я жду своего зятя, — ответила она.

— А кто он, ваш зять? — допытывалась сестра.

— Йожеф Гал.

— Пока еще неизвестно, когда кончится операция, — сказала сестра.

— Ничего, я подожду, — кивнула Орбан и села на окрашенную белой краской скамью. Через минуту она уже спала.

(Магнитофонная запись на квартире у Илуш)

— У вас накрашены губы, мама. И даже глаза подведены!

— Тебе тоже не мешало бы краситься.

— Я в парикмахерскую и то не хожу, хотя постоянно на людях, работаю с утра до вечера. Голову мою дома, и все-таки у меня всегда вид приличный.

— Капустный кочан тоже воображает о себе, будто он красивый.

— Неужели вы не понимаете, мама, что сами делаете из себя пугало?

— По-твоему, если женщине шестьдесят один год, то она должна выглядеть, как смертный грех?

— Недосчитались, мама: вам будет шестьдесят пять.

— Шпилька вполне в твоем духе. Ну, ничего, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, да только поздно будет.

— Никогда я не пожалею о том, что просила родную мать не выставлять себя на посмешище.

— Это еще вопрос, кто из нас двоих более смешон.

— Кто из нас двоих влюблен в этого Чермлени, я или вы?

— Кто угодно, только не ты. Бесчувственный чурбан не способен влюбиться.

— Прошу вас, заклинаю: бросьте вы этого мерзкого типа! Мало вам, что он загубил вашу молодость, так хотите, чтобы он отравил вам и старость?

— Я всю жизнь видела от него только добро.

— Всем он врал, всех обманывал напропалую. Это ни для кого не секрет, только вы, мама, об этом знать не желаете.

— Если он когда и лгал, то лишь для того, чтобы не огорчать другого. Да и обманы его все были по пустякам. В этом огромном человеке заключено большое, нежное сердце и необъятная преданная душа.

— Услышь я подобное от двадцатилетней девчонки, я бы умилилась ее первозданной наивности. Но когда такие слова произносит старуха, тошно слушать.

— Мне тоже противно слушать, когда дочь в таком тоне разговаривает с матерью.

— Поверьте, мама, я делаю это не от хорошей жизни. Но у меня нет другого выхода. Те, от кого я ждала помощи, отстранились.

— От кого это ты ждала помощи?

— Неважно теперь, раз уж не получилось.

— Я все равно желаю знать.

— От человека, с мнением которого вы считаетесь.

— Ты посмела наябедничать Гизе?!

— Я обрисовала ей ситуацию.

— Исподтишка сделать гадость — этим ты отличалась всю жизнь. Ну, и что она ответила?

— Как обычно: выдала набор глубокомысленных изречений.

— Покажи письмо.

— Его у меня нет.

— Где же оно?

— Порвала, чтобы Йожи не увидел.

— Не хватает духу показать мне письмо!

— Отчего бы мне не показать его, будь оно у меня?

— Оттого, что и Гиза тебя недолюбливает.

— А вы, мама, кого любили, кроме этого шута горохового?

— Всех на свете. Даже тебя любила, пока ты была маленькая.

— Оно и видно! Младенцем до груди ни разу не допустили.

— Потому, что твой отец строго-настрого запретил кормить тебя, чтобы не испортить грудь. Бедняга был помешан на этом.

— Сроду вы с отцом не считались! Даже когда с ним случилось несчастье, мы не могли вас отыскать.

— Когда его привезли из операционной, я уже ждала его.

— Должно быть, и в тот день развлекались со своим Виктором.

— Только раз взглянул на меня, бедняга, и все. Потерял сознание.

— Почему вы не решаетесь посмотреть правде в глаза? Стыдитесь собственных воспоминаний?

— Начни я жизнь сначала, я опять во всем поступила бы точно так же.

— Прожили бы жизнь точно так же?

— Да, для меня моя жизнь была прекрасной.

Гармиш-Партенкирхен

Ты пишешь, что я единственный человек, с мнением которого считается моя сестра. Не знаю, насколько это так, и не знаю даже, хочу ли я вообще, чтобы она следовала моим советам. Тебе было семь лет, когда мы простились с вами на аэродроме. Ребенок часто судит по внешним признакам. Авторитет же не всегда есть признак духовного преимущества, порою он прикрывает собой внутреннее банкротство, когда у человека в душе пустота. Мне кажется, что ты неверно понимаешь наши истинные взаимоотношения. Я всегда взирала на твою мать снизу вверх. Какой прок, что я жила в достатке, спокойствии, благополучии; я смотрела на нее с уважением, даже когда понимала, что она поступает безумно, опрометчиво. Если я из двух возможных вариантов всегда выбирала наиболее удобный, у нее хватало мужества идти на риск. Оглядываясь на прожитую мною жизнь, я вижу анфиладу блестящих залов, сверканье хрустальных люстр и зеркальные паркеты, но — без людей. Мой покойный супруг, обладатель крупного состояния, до самой смерти пребывал в страхе потерять свои капиталы. Миши также является жертвой подобного страха. Твоя мать никогда не ведала страхов. Никогда не подавляла в себе свои естественные чувства. С Виктором Чермлени я едва знакома, потому что сестра всегда старалась прятать его от меня. Возможно, он и вправду «шут гороховый», и, по всей вероятности, ты права, пытаясь уберечь мать от него. Я тоже боюсь за нее, но в то же время и завидую ей. Парализованная на обе ноги, я наполовину мертва, но не потому, что нахожусь на склоне жизни, а оттого, что у меня хватало мужества жить лишь вполсилы. Какой же совет могу я дать своей сестре? Опасайся, Эржи, обманщиков и проходимцев? Старайся, как и я, жить вполсилы? Следуй моему примеру? Избегай опасностей? Вместо этого я лучше дам совет тебе: постарайся, детка, извлечь для себя урок из жизненного опыта твоей матери, хотя бы в той мере, в какой можно учиться на опыте других. К сожалению, я никогда ошибок не совершала; вся моя жизнь была подобна долгой зимней спячке, потому что я боялась холода жизни.

Занимался рассвет. От бессонной ночи лицо Йожи заметно осунулось. Глаза покраснели и ввалились.

— Давно вы здесь сидите, мама?

— Я заходила к Илуш. А от нее — прямо сюда.

— И с тех пор так и дожидаетесь?

— Присела на скамейку и заснула.

— И вы еще просите снотворное? — Йожи рассмеялся. — Хороша бессонница, если человек способен уснуть, сидя на жесткой скамейке!

Зять покачал головой и опять направился в операционную. Потом вышел оттуда с трубочкой снотворного, Орбан поблагодарила.

— Вы видели когда-нибудь человека, который засыпает на ходу? — спросил Йожи, двумя пальцами массируя лоб.

— Я верю, что ты устал, мой мальчик.

— Тогда хоть посочувствуйте мне.

— Сочувствую тебе, сынок.