Очень мама отказывалась от своего назначения возглавлять сберкассу. Но бывший заведующий Косенков был уже на фронте, его заместитель Черменский уволился по болезни. И если партия говорила «надо», оставалось, как говорится, ответить только «есть».
Коллектив состоял из шести женщин. Многому приходилось учиться на месте подчас на своих же ошибках: консультироваться было не у кого. Кроме того, как уполномоченный представитель от райкома партии, она не освобождалась от работы общественного характера и направлялась в колхозы и совхозы в посевную и уборочную кампании. Еще больше времени уходило на командировки по всему району по сбору денег по займам колхозников. Ее встречали в штыки, денег ни у кого не было, все голодали, оборвались. Возвратившись в Турки, с надеждой шла в банк узнать, не поступили ли деньги — денег ни от кого не было. Но фронту нужны были средства на танки, самолеты, боеприпасы, на обмундирование солдат. И мама шла вновь с горьким чувством безнадежности своих усилий. И только пешком от колхоза к колхозу, от деревни к деревне, преодолевая километры, ночуя в стоге соломы, если до деревни не хватало дойти сил от усталости и голода; попадала под осенние ливни, обмораживалась зимой, а в райкоме и райисполкоме ждал нагоняй: деньги не поступали. Получив выговор, направлялась по тем же завьюженным дорогам снова.
— Да что ты все ходишь! Мы вместо денег получаем похоронки, — встречали ее сельчане.
— Денег тебе для фронта? — встретила ее разгневанная старуха. — Да у меня на фронте уже трое полегли. Месяц назад и сноху похоронила. Ни денег, ни дров, ни еды. Печку топлю кое-чем раз в неделю.
Она подошла к печке, открыла заслонку:
— Иди посмотри, как внука обогреваю.
В печке, зарывшись в золу, лежал мальчик, там ему было чуть теплее, чем в нетопленой избе.
Дома мы в этот период жизни маму почти никогда не видели. Ни днем, ни ночью ей было не до отдыха.
Как я уже писала, в середине учебного года в восьмом классе учащихся-новичков, прибывших из деревень, уже не осталось. Пришли в наш класс тогда и две турковские ученицы, закончившие семилетку в турковской неполной средней школе. Обе они были Федоровы: Рая и Юля. Рая училась прекрасно. А моя Юлька, соседка, едва тянула. Мы почти с раннего детства вместе играли, почти не расставались. Я взялась ей помогать в учебе по всем предметам. Учили за одним столом, все непонятное ей объясняла. Часто к нам примыкала учить уроки и Зинка; она оставалась не раз на второй год, сильно отстала. Юльке тоже знания давались нелегко, но, видя мое упорство, помощь, подтягивалась и в девятый класс перешла.
Но в девятом классе материал стал несколько посложнее, и задавать на дом стали побольше. Моя подруга призналась, что она почти ничего не понимает в учебниках. И как я ни билась, прося ее пересказывать прочитанный параграф по любому предмету, она не могла. Я убеждалась, что она читала учебники добросовестно, но за ответы на уроках получала двойки. Дома я попробовала однажды пересказать ей прочитанный урок своими словами и попросила ее пересказать. Получилось, Юлька усвоила. И в школе ответила. И начались такие наши занятия ежедневно: я учу урок, пересказываю ей, а потом заставляю ее пересказать мне. На это уходило много времени, наступала глубокая ночь, наши ложились спать. Мы стали чаще заниматься у Юльки: ее мать на дежурстве в больнице, тетка «с приветом», и можно заниматься, разговаривая вслух хоть до утра. По-прежнему временами с нами засиживалась со своими уроками и Зинка. В комнате стоял страшный холод, мы сидели у коптилки в зимнем пальто и учили уроки. Помню, Зинка совсем закоченела, подсела на пол к печке-буржуйке. Каждая уткнула нос в учебник. Вдруг чувствуем, запахло паленым. Это Зинка прислонилась спиной к печке, и ее пальто загорелось.
Зинка перешла в седьмой класс, мы с Юлькой в десятый. Начались наши последние каникулы.
В это лето маму послали на десятидневные курсы в Саратов. Я уговорила ее взять меня с собой. Мне не терпелось увидеть тот самый город, который я увидела впервые ученицей четвертого класса, когда ездили с вожатой на олимпиаду.
— Возьми ее, конечно, остановитесь там у наших, — поддержала меня Сережина жена.
Нас родные Маруси встретили приветливо. Они теперь уже жили не в подвальной квартире, а на улице Ленина в доме на втором этаже. Правда, у них была всего лишь одна комната. Но летом спать можно было на полу или на большом, почти как комната, балконе. Поездка эта мне понравилась. После занятий на курсах мама заходила за мной, и мы шли обедать в столовую, куда были прикреплены все командировочные, всем выдали талоны. Один обед мы съедали вдвоем. Маловато, конечно. Но стояла такая жара, что, придя домой, мы с удовольствием пили еще чай. На то, что было все же голодновато, не обращали внимания: в войну мало, кто ел досыта. А вечером мы непременно ходили гулять по городским улицам, проспекту имени Кирова, в парк «Липки», в кино, в цирк и театр оперы и балета имени Чернышевского.
Начался последний учебный год в школе. Осенью 1944 года нас постигло большое горе. Из Куйбышева телеграммой сообщили о том, что трагически погибла наша Маруся, наш звонкий колокольчик. Незадолго до войны она вышла замуж. Сначала мужа не отпускали на фронт по броне, но вскоре призвали и его. Маруся работала старшим инженером на строительстве города (начали застраивать Безымянку и вели строительство в Чапаевске). Жила она со свекровью и растила маленького сына. И вот ее не стало, ее задавила машина, после чего жила она всего лишь два часа, до последнего вздоха прося врачей спасти ее ради крошечного сына-инвалида. Бедная мама Наташа! Она словно помертвела, потеряв и вторую дочь и тоже в таком молодом возрасте. Ей бы снять стресс слезами, но горе было сильнее слез, грудь закаменела. А мама потеряла свою единственную сестру. На похороны же Маруси райком маму не отпустил, как слезно она ни просила.
— Сейчас война. На фронте ежедневно гибнут тысячи солдат. Ты — коммунист и нужна здесь, — сказал секретарь.
В райкоме на совещании вновь распределяли коммунистов по колхозам по вопросу займа, а маму душили слезы: сейчас хоронят горячо любимую сестру, а она не может проводить ее в последний путь.
На похороны уехала мама Наташа в сопровождении Сережиной жены.
Возвратившись, они рассказали о подробностях гибели Маруси. До самого конца октября, почти до заморозков, она не могла договориться насчет транспорта, чтобы из поля за Куйбышевом привезти с огорода картошку. Это понятно, война. Какой уж тут транспорт, если на весь стройучасток одна-две подводы, не справляющиеся с доставкой стройматериалов. Ведь это — угроза невыполнения плана, что недопустимо в грозные годы войны. А дома с все более гневными упреками встречала свекровь: каждая картофелина для голодного человека была чуть ли не на вес золота, а урожай грозил остаться в поле и замерзнуть. Обида на начальство, на свекровь, болезнь жестокая сына, задержка писем с фронта, а более всего предчувствие скорой смерти вывели Марусю из равновесия. Несколько последних дней она безутешно рыдала настолько, что сослуживцы ходили к свекрови выяснить причину горя их прежде веселой подруги.
Наконец, ей дали подводу за картошкой в поле. Из-за грохота колес телеги извозчик не' сразу услышал настигающую их грузовую машину и не вдруг свернул с дороги. Рывок поворота был настолько сильный, что Маруся упала на проезжую часть. Тяжелая военная машина прошла по ней.
Бруцеллез, которым переболела Маруся еще до замужества, отразился на новорожденном ребенке. Валерику было около годика, но он слабо держал головку и не мог самостоятельно сидеть. Врачи говорили, что жить он будет не долее, чем до семи-восьми лет.
Посоветовавшись, наши решили взять малыша к себе в Турки, здесь в семье за ним будет уход лучше: там же одной старушке от него даже не отойти, к тому же на руках у нее оставался еще один ребенок, которого сын взял из детского дома, будучи женатым еще до Маруси на другой женщине.
