— Надеюсь, весна вернется и для Люси…

— Может быть, с твоей помощью. Ты мальчик осоообенный. Я-то знаю. Я заглянула тебе внууутрь.

— Так ты ведунья? — спросил Джек.

Хейди рассмеялась — смехом столь же тягучим, как и ее голос. Все, кто был в зале, чем бы ни были заняты, мгновенно замерли. Похоже, Хейди здесь побаивались.

— Спасибо, что ведьмой не назвал, — проговорила она сквозь смех. — А то вот они все так и думают. — Хейди обвела рукою зал. — Но дааа, я творю seiðer.

— А разве это… не колдовство? — спросил Джек.

— Это жеенская магия. То, что делают скальды, — магия мужская. Колдовство, это когда смешиваешь одно с другим.

Джек не был уверен, что понял все правильно, но отчасти успокоился. Он — скальд, мужчина, так что с его магией все в порядке. Торгиль ни в чем не сможет его обвинить.

— А откуда ты? — полюбопытствовал он.

— Олаф добыл меня в Финнмарке. Мой отец был главой дерееевни, а Олаф торговал там меха.

«Стало быть, великан-скандинав не всегда убивает и грабит», — подумал про себя Джек.

— Многие хооотели взять меня в жены. Ох, многие. Женщине-ведунье цены нет. Но мой дух выбрал Олафа. Мне следовало выйти замуж за одного из нааших, но… Хейди пожала плечами. — Он такой громааадный, такой красиивый. Я этим не чета. — Она презрительно зыркнула на Дотти с Лотти, что искали у детей вшей. — Я останусь до тех пор, пока этот дюжий бестолковщина обращается со мной как доолжно. Если он меня обидит, я уйду.

И Хейди вернулась к своим горшочкам со снадобьями и травами. Джек же остался с Люси. Девочка по-прежнему глядела на огонь — и вроде была всем довольна. Джек принес ей деревянные игрушки — те самые, вырезанные Олафом, — и она принялась играть. Потом Джек попросил у Лотти хлеба с сыром. Он не вполне понимал свое положение — чего доброго, рабам просить еду не полагается под страхом порки, — но Лотти безропотно дала ему и того и другого, да еще чашу пахтанья[3] в придачу. Джек скормил пахтанье Люси.

То, что Хейди заинтересовалась детьми, сыграло им только на руку: Джека и Люси оставили в покое. Никто больше не пытался спихнуть девочку со скамьи, и никто больше не угрожал назвать Джека Жабьей Мордой.

Ближе к вечеру появилась Торгиль, и Джек с ужасом узнал, что девчонка живет в семье Олафа. Она влетела в дом, раскрасневшаяся и вспотевшая после возни с собаками. Хейди тут же отправила ее в баню. К ужину появился Руна; выяснилось, что и он входит в число домочадцев.

— Моя жена умерла много лет назад, а дети скончались во младенчестве, — прошелестел он. — В пиршественном зале Олафа всегда царит отрадное тепло, точно в летний полдень. Дом его — что гигантский маяк посреди глухой пустоши.

Джек неуютно поежился. Эти слова он уже слышал.

— То есть усадьба Олафа похожа на чертог Хродгара до того, как туда пришел Грендель?

— Так это я песнь ненароком процитировал? Да, похоже на то… Лучшее из творений Драконьего Языка, между прочим! — Руна вытянул ноги к огню. — Я живу уже достаточно долго, чтобы понять: ничто не длится вечно. Радость и свет в доме Олафа рано или поздно навлекут на него погибель. Но я знаю и другое: гнать от себя радость, пока она длится, и скорбеть о своей судьбе — великий грех.

Хейди поднесла Руне дымящуюся чашу с целебным отваром — смягчить изувеченное горло. Они улыбнулись друг другу, и Джек почувствовал, как завибрировал воздух между старым воином и смуглолицей ведуньей.

Вечерний пир удался на славу. Жены и слуги Олафа весь день трудились не покладая рук, чтобы трапеза запомнилась надолго. Кресло великана оттащили на почетное место перед очагом. На столах разложили деревянные тарелки, ложки и чаши. Предполагалось, что нож у каждого свой, но Джеку нож выдали — свой-то он давным-давно потерял.

Пшеничный хлеб тонкого помола, головки сыра, запеченная с укропом лососина, гуси, так и сочащиеся аппетитным жиром, тушеное мясо, над которым курился соблазнительный аромат тмина и чеснока — все это и многое другое слуги развозили на маленьких тележках. Пахтанье, сидр, пиво и мед лились рекой. На каждом столе красовались глиняные вазы с яблоками. Джек в жизни не видывал столько еды зараз. Это отчасти примирило его с давешним знакомством с кошмарным граффиском.

Олаф восседал в громадном кресле во главе стола, перед очагом. По одну руку от него сидели Руна и Джек, по другую руку вполголоса переругивались из-за лучших кусков мяса многочисленные сыновья. Жены и дочери, ежели не носили угощение из внешних кухонь, трапезничали в другом конце зала — к слову сказать, куда более чинно. Хейди приглядывала за Люси. Даже рабам отвели место у дверей. И насколько Джек мог судить, ели они то же, что и прочие.

Радость и ликование царили в зале; пирующие то и дело затягивали песню. Одна только Торгиль мрачно держалась особняком и в общем веселье участия не принимала. Усадили ее между женской и мужской половиной: Олаф, смягчившись, не стал отправлять ее к рабам, как грозил ранее. Однако место ей досталось отнюдь не самое почетное — в отличие от Джека. Торгиль сидела в одиночестве: этакий островок уныния посреди шумного празднества.

«Интересно, где же ее родные?» — гадал Джек.

— Помоги убрать со стола, — предложила Хейди строптивице.

Вместо ответа Торгиль швырнула деревянное блюдо на пол.

— Это женская работа! — завопила она.

— Ничего зазооорного в ней нет. Хочешь не хочешь, а ты — одна из нас.

Все голоса разом смолкли. В зале воцарилось молчание; лишь потрескивание огня в очаге нарушало тягостную тишину.

— Подбери тарелку! — внезапно рявкнул Олаф, да так, что собравшиеся подскочили как ужаленные.

— Я не такая, как они! Я — воительница! — бушевала Торгиль.

— Ты — сирота, живущая моими милостями. Если бы кто-нибудь из моих воинов повел себя так, как ты, я бы ткнул его носом в тот кавардак, что ты только что сотворила. А теперь пошевеливайся!

Торгиль, опрокинув стул, бросилась к двери. Никто даже не попытался остановить ее. Хейди лишь покачала головой и нагнулась подобрать с пола разлившееся варево.

Джек же откинулся назад; сердце его бешено колотилось в груди. К горлу подкатила тошнота. Мальчик сидел ближе всех к Олафу, так что от великаньего рева у него до сих пор звенело в ушах. Но что еще хуже, ярость и боль Торгиль обрушились на него тяжким ударом. Он сам не мог понять почему.

Его учили служить жизненной силе. Когда в мыслях его царил покой, Джек ощущал ее токи в воздухе и в земле. И между Руной и Хейди тоже, что, впрочем, было неудивительно. Ведь Хейди — ведунья, а Руна — скальд. Кроме того, оба пришлись Джеку по душе.

А вот Торгиль он ненавидел лютой ненавистью. Она — злобная и мстительная грубиянка. Она наслаждается смертью. В характере ее нет ровным счетом ничего привлекательного, и все же… Джек никак не мог забыть, как девочка шла по улице одна-одинешенька, и никто даже не сказал ей: «Здравствуй». Олаф назвал ее сиротой… значит, семьи у нее нет. Джек искоса глянул на Руну: тот как ни в чем не бывало макал хлеб в подливку.

— И куда она теперь пойдет? — спросил Джек.

— Торгиль-то? Да в бане заночует… Похоже, старый воин на этот счет нисколечко не волновался. — А ежели луна выйдет, так она на холм поднимется, прибьется к королевским псам..

— К своим братьям и сестрам, — добавил один из сыновей Олафа, коренастый парнишка, у которого только-только начали пробиваться усы. Уголки его глаз самую малость загибались кверху; Джек понял, что мать его — Хейди. — Только псы ее и терпят.

— Довольно, Скакки, — одернул сына Олаф. — Она же не виновата, что то и дело впадает в буйство. Это у нее от отца, а, Одину ведомо, лучшего берсерка на свет еще не рождалось.

Все загомонили в знак согласия.

— А королевские псы — это такие здоровые, серые? — спросил Джек.

— Вижу, ты с ними уже познакомился… — усмехнулся Олаф.

Оставалось лишь удивляться тому, с какой легкостью великан перешел от бешенства к добродушной приветливости. Однако кто-кто, а Джек-то отлично знал, что и в ярость он впадает с той же легкостью.