Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья
У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья
Бумаги и чернил изводят люди тьму,
Их в жертву принося тщеславью своему.
Толкает перья пыл у алчущих успеха,
Но кто не просвещен — воюет без доспеха.
При Генрихе Втором поэта два иль три
Бывали на виду, и, что ни говори,
Отчетливо звучал в ту пору голос тихий
Избранника богов средь показной шумихи.
То лютня слышалась, то лиры гордый звон.
Торжественная медь им задавала тон.
Они брались играть и на трубе Палланта, —
Так много дерзости в них было и таланта!
А вслед за ними шли кощунственной толпой
Поэты новые, и, в ярости слепой,
Все то, что первые столь превосходно пели,
Вторые портили — и в этом преуспели.
Безмозглые! Для них поэзия — товар,
Что в лавках продают, а не Господний дар!
Слетит она с высот, как легкокрылый гений,
Но выпросить нельзя у Бога вдохновений!
Посланницу небес купить, отнять, украсть
Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть.
Земля родит нам хлеб, но целый год недаром
Крестьянин отдыхать позволит ей под паром:
Она истощена. С нее худая дань.
Колючки да былье торчат, куда ни глянь.
Французская земля, готовая к зачатью,
Была осенена Цереры благодатью.
Как почва щедрая, Мать Франция тогда
Нам родила детей, не пожалев труда.
Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем,
Ученостью, красой, но милых чад рожденьем
Измученная мать, дабы не стать скупей
И не плодить кругом терновник и репей,
Решила отдохнуть. А доброго посева
Дождавшись, у нее опять набухло чрево.
К тому же видеть ей казалось невтерпеж,
Что поле праздное встопорщилось, как еж.
Нельзя не испустить нам горестного вздоха,
Когда кругом торчат кусты чертополоха!
Поплакала она — и зачала Белло.
И тут, могу сказать, нам сильно повезло.
Собрата своего мы приняли в Бригаду,
И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду.
Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл
Пришелся по нутру, и ты похищен был.
Наивные, — они тебя забрали в руки,
Когда ты изучал их дивные науки.
Твердили девять Муз тебе наперебой:
— Имей свой путь и вкус, и будь самим собой!
Чужому подражать не торопись открытью,
Будь верен своему высокому наитью,
Что постиженья страсть в уме твоем разжечь
Сумело и твою свободной сделать речь.
Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги,
На Геликон, стремясь испить священной влаги,
Таким не дорожи! Свою тропу ищи
Туда, где пенятся поэзии ключи!
Но прежде, чем пришлось тебе открыться миру,
Для греков ты сумел настроить нашу лиру.
По милости твоей узнал и твой патрон,
Каким смычком играл старик Анакреон.
Какие находил, в искусстве наторелый,
Слова, чтоб описать нам Афродиты стрелы.
Как мы должны, свою оплакивая страсть,
Надеяться, вздыхать, отчаиваться, клясть.
Как звонкий тетрахорд настроить в одночасье,
И Вакха привести с Кипридою в согласье.
И как любви часы нам надобно ценить,
Покуда Атропа не перережет нить.
Да только не пиши стихом надутым, чванным.
Читателю такой покажется туманным
И отпугнет его обильем небылиц,
Невнятных вымыслов и действующих лиц.
Нет! Восхитительный, ласкающий, певучий
Потребуется слог тебе на этот случай.
Запутанный сюжет не для таких натур,
Как Афродита-мать и сын ее, Амур.
Хоть он и божество, а норовит украдкой
В тебя всадить стрелу, дружа с дурной повадкой.
Хвалу воздай тому, кто прояснить бы мог
Нам Пиндара хаос, брюзгливый, жесткий слог,
Докучный стиль письма, густой поток словесный,
Назойливую суть и смысл тяжеловесный.
Народ их не поймет. Мне мил Анакреон!
А дивная Сафо? Лесбосской лиры звон
Хочу я, чтоб у нас услышали французы,
И разом с ним — живой напев Теосской Музы.
Чем полубогом стать и музыкою сфер
Мне наслаждаться, я готов на свой манер
Счастливым быть: один, в сквозной тени древесной,
Упиться жажду я поэзией чудесной,
Что, грации полна, вздохнуть спешит, как мы,
Из-за интриг и бед любовной кутерьмы,
И горести свои с наигранною грустью
Уносит, как река, стремящаяся к устью.
Живи, античный стих, прекрасною тоской,
Что в сердце мне вложил Амур своей рукой.
Еще бы воскресить Алкмана, Вакхилида,
И к ним Кеосского добавить Симонида,
Дабы не плакал он, а несравненный хор
Дополнили б Алкей и славный Стесихор.
Белло! Читая стих божественный и чудный,
Оставь учителям — торжественный и нудный.
Да громыхает он, воинственно суров,
Затем, чтоб устрашать наивных школяров.
По воле божества, песков сыпучих бремя
На уходящий род обрушивает Время.
Забыты славные деянья, а герой,
Как безымянный гость, лежит в земле сырой.
Жестокостью небес науки и таланты
Загублены, гниют в могилах фолианты.
Но древних строк, до нас дошедших, дивный хмель
Тебе поднес Белло, дружище Шуазель!
Он Греции певцов святые откровенья,
Минувшим вдохновясь, исторг из тьмы забвенья.
Богатство утечет, как полая вода:
Бег времени его уносит навсегда.
А стих переживет и несколько династий.
Над волшебством его у Хроноса нет власти!
Останется в веках, как славы цитадель,
Сей дар, что посвящен тебе, о Шуазель!
Как в памяти людской блистал во время оно,
Так блещет и сейчас в ней стих Анакреона.
