– Посмотрите, там рассаживаются немецкие офицеры.

– Что же удивительного? Не все они питаются лишь сосисками с капустой. Мне известны многие тонкие знатоки наших вин.

– Конечно, конечно. И все же крайне неприятно.

– К этому, моя дорогая, вам предстоит привыкнуть. Или же примкнуть к генералу де Голлю в Лондоне. Они пробудут здесь, поверьте мне, довольно длительное время.

Официант бережно принес бутылку "Шато-д'Икема" 1918 года.

– Вино победы, – прошептал он на ухо Рафаэлю Малю, показывая бутылку.

Быстро оглянувшись вокруг, тот пробормотал вполголоса:

– Замолчите.

– Быстрее налейте мне этого вина, – протягивая свой бокал, сказала Леа, – чтобы я выпила за победу!

– Почему бы и нет! За победу.

Рафаэль Маль усмехнулся.

Поднимая бокал, Леа громко воскликнула:

– За победу!

Их рюмки прозвенели в тишине, нарушенной лишь веселым смехом девушки.

– Месье, мадемуазель, умоляю вас, – зашептал подбежавший хозяин, глядя на занятый немецкими офицерами столик.

Один из них встал и, поклонившись в сторону Леа, поднял бокал с шампанским:

– Я пью за красоту французских женщин!

– За красоту французских женщин! – подхватили, вставая, его спутники.

Покраснев от гнева, Леа хотела было вскочить. Рафаэль ее удержал.

– Сидите.

– Не хочу оставаться рядом с этими людьми.

– Не будьте смешной, не привлекайте к себе внимания. Это неосторожно. Подумайте о семье.

– Почему вы мне это говорите?

Рафаэль понизил голос:

– Я говорил вам, что приехал готовить репортаж. На самом деле я расследую деятельность подпольной организации, занятой переброской в Испанию некоторых лиц, которые хотели бы или присоединиться к де Голлю, или же добраться до 'Северной Африки.

– Ну и что? Какое отношение это имеет ко мне?

– О, к вам никакого! Но определенные сопоставления позволяют мне заключить, что во главе этой сети вполне может стоять один доминиканец.

– Доминика…

– Да, доминиканец. Как и ваш дядя, известный проповедник отец Адриан Дельмас.

– Какой вздор! Мой дядя совершенно не интересуется политикой.

– В светском обществе Бордо говорят нечто иное.

– Что же?

– Его помощь испанской революции не забыта. Как добрый француз я должен бы донести на него правительству Виши.

– И вы это сделаете?

– Не знаю, не знаю. Попробуйте этот паштет. Чистое наслаждение!

– Не хочу есть.

– Послушайте, Леа. Как вы можете принимать всерьез то, что я говорю? Вы же хорошо знаете, что я не могу не шутить.

– Странная тема для зубоскальства!

– Ешьте, говорю вам.

Чревоугодие непобедимо.

– Хорош, не так ли?

– М… м… м…

– Знаете ли вы, что мы сидим за столиком, за которым был Мандель в момент ареста?

– Нет, я даже не знала, что его арестовали. Думала, что он отплыл на борту "Массалии".

– Он собирался, но по приказу маршала Петена был задержан. Я сидел за соседним столиком. Он заканчивал обедать в обществе актрисы Беатрисы Бретти, когда подошел полковник жандармерии и попросил разрешения к нему обратиться. Продолжая есть черешню, Мандель смерил того взглядом. Через показавшийся мне нескончаемым промежуток времени встал и проследовал за ним. Есть черешню 17 июня! Она стала символом развращенности режима. Полковник ввел его в свой кабинет и объявил об аресте. А одновременно об аресте давнего сотрудника министра, начальника штаба колониальных войск генерала Бюрера.

– Почему же его арестовали?

– Петена убедили, что тот вел заговорщическую деятельность "с намерением не допустить перемирия".

– И чем же все разрешилось?

– Для Манделя – наилучшим образом. Его преемник в министерстве внутренних дел, Помаре, отправился к маршалу, который принял его вместе с министром юстиции Алибером, тем, кто называл Манделя не иначе, как "евреем". Раньше Помаре был весьма крут с маршалом, обвиняя его в том, что, не задушив заговор в зародыше, он совершил тяжелую ошибку. Теперь же Петен потребовал, чтобы доставили Манделл и Бюрера. Бюрер плакал, жалуясь на то, что его, пятизвездного генерала, арестовали в присутствии подчиненных. Что касается Манделя, то тот просто сказал: "Не унижусь перед вами до объяснений. Это вам следовало бы их мне дать".

Ко всеобщему изумлению, Петен удалился в свой кабинет и вскоре вернулся с бумагой, которую прочитал вслух: "Господин министр, после разъяснений, которые вы мне дали…" Мандель возразил: "Я не давал вам никаких разъяснений. Эту фразу надо вычеркнуть". И маршал переделал свое письмо, превратившееся в банальное послание с извинениями, которое Мандель в тот же вечер читал Лебрену и кое-кому еще. Забавно, не так ли?

– Невероятно! – тряхнув головой, заметила Леа. – Откуда вам все это известно?

– Слышал, как рассказывал Помаре.

– А кто выдвинул мысль о заговоре?

– Некий Жорж Ру. Он писатель, адвокат и сотрудник "Маленькой Жиронды". Его задержали и очень быстро выпустили.

– Наверное, в те дни Бордо было любопытным местом? – спросила Леа, задумчиво разглядывая рюмку обриона.

– Ничего подобного я просто не видел. Вообразите, в этом городе два миллиона беженцев, нет ни одной свободной комнаты. В отеле "Бордо", в отеле "Великолепный" сдавали даже кресла в вестибюле. В Бордо находился весь цвет Парижа. Повсюду я наталкивался на друзей, знакомых. Радость встреч позволяла забывать о горечи бегства. На террасах кафе формировали и свергали правительства. У консульств выстраивались очереди за визами. Хотя никто не верил, что немцы дойдут до Бордо, министры советовали Ротшильдам уезжать. Уже с 10 часов двери ресторанов были открыты. Пополудни я притаскивался поболтать со знакомыми – Жюльеном Грином, Одиберти, Жаном Юго. А вечерами бродил по аллеям парка Конконс в поисках братской души. Ничто так не благоприятствует разврату, как трудные времена. Никто не знает, каким будет завтрашний день. И надо ловить мгновение. Становясь беспомощным свидетелем распада нации, забвения приходится искать либо в пороке, либо в алкоголе. Никогда не думал, что увижу столько трусости. Мы – выжившие из ума старцы одряхлевшей страны, вот уже двести лет разъедаемой изнутри. Никто не может с этим не считаться.

– А вот я считаться с этим не буду. Я не из тех старцев, о которых вы говорите.

– Вы, может быть, и нет. Но где те бравые молодые люди, которые должны были бы вас защитить? Я видел, как они расталкивали перепуганных штатских, бросая винтовки, чтобы легче было спастись. Расплывшиеся, с животиками, преждевременно облысевшие, они думали только об оплачиваемых отпусках, о страховке и пенсии.

– Замолчите. А что сделали вы сами? Где ваш мундир? Ваша винтовка?

– О, я, дорогая, как и все личности вроде меня, испытываю отвращение к оружию, – промурлыкал Рафаэль. – Мы, гомосексуалисты, любим мундиры только в качестве острой приправы к нашим любовным шалостям. Присмотритесь к нашим милашкам-оккупантам, одновременно мужественным и нежным, светловолосым, загорелым, будто юные римские боги. У меня просто слюни текут.

– Вы отвратительны!

– Ну, нет, самое большее, я реалист. Поскольку цвет французской молодежи либо находится в плену, либо истреблен, мне приходится приспосабливаться к немцам. Мой дорогой друг, поверьте мне, вам бы следовало поступать подобным же образом. Иначе окажетесь старухой еще до конца войны. "Живи, лови мгновенья, и розы бытия спеши срывать весной…"*

– Оставьте Ронсара в покое. Лучше расскажите о вашей работе.

– Как она любопытна! Вижу, вам хотелось бы больше услышать о том доминиканце. Это тайна, моя дорогая красавица, и она не для ваших миленьких ушек. Посмотрите-ка на эту клубничную шарлотку! Неужели у вас не текут слюнки? А эти профитроли? Право, мне станет от них плохо. Смотрите-ка! Привет, дорогой друг.

– Привет, Маль. Вы в очаровательном обществе. Послушайте, представьте меня.