– Нужно, чтобы при ней кто-нибудь находился постоянно. Как только она проснется, дайте ей три капли этого лекарства в стакане воды. В случае кризиса можете дать ей и десять капель. В течение дня я зайду снова.

– Не волнуйтесь, доктор, – сказала мадам Трийо. – Я займусь ею. В больных я разбираюсь.

– До свидания, мадам Трийо. Вы хорошая женщина. Отправляйтесь отдохнуть.

– Вы плохо выглядите, – добавил он, повернувшись к Леа.

Франсуа Тавернье проводил доктора до Старого моста. Вернувшись, он застал Леа заснувшей на заднем сиденье автомобиля. Он долго ею любовался, с волнением убеждаясь, что и во сне она сохранила облик строптивой девчонки.

Осторожно устроился он на переднем сиденье, высунув длинные ноги в окно автомобиля.

Леа разбудили голоса и стук вальков в руках женщих, полощущих белье в речке. Их стояло с десяток на коленях в ящиках с соломой. Усевшись неподалеку на перевернутую лодку, Франсуа смотрел на течение Гартампы, играющей меж камней. Чуть дальше в потоке колыхались длинные цветущие водоросли. Хлопая в ладоши, вышла на порог своего долга мадам Трийо.

– Завтрак на столе!

В залитой солнцем кухне на столе стояли большие чашки из толстого белого фаянса с красной каймой, полные дымящегося кофе, аромат которого, смешиваясь с запахом поджаренного хлеба, щекотал Леа ноздри.

– Присаживайтесь поесть. Не то остынет. Как и вчера, масла нет, но есть джем из айвы. Пальчики оближешь.

– Как спала наша подруга? – справился Франсуа.

– Очень хорошо. Она только сейчас проснулась, и я дала ей капли. Улыбнулась мне и сразу же снова уснула.

– Не знаю, как вас и благодарить, мадам, за все, что вы для нас сделали.

– Что вы! Это пустяки. Вот если останетесь на несколько дней, я попрошу вас принять участие в расходах. Увы, я не богата.

– Мадам, это само собой, разумеется, – сказала, пережевывая ломоть хлеба с джемом, Леа.

– Вы слушали последние известия? – спросил Франсуа Тавернье, показывая на пузатый радиоприемник, царивший на комоде среди семейных фотографий, букета роз в синей вазе и крупных обточенных снарядов времен первой мировой.

– Нет, побоялась его включать, чтобы не переполошить весь дом. Его звук плохо регулируется.

– Погляжу, не удастся ли мне его починить.

– Вы разбираетесь в радиоприемниках?

– Немного.

– Где бы я могла привести себя в порядок? – спросила Леа.

– Наверху, рядом с моей комнатой. Там не очень удобно, простая ванная. Я повесила чистые полотенца. Вот, возьмите эту грелку с кипятком. Там нет водопровода. Ваш муж уже отнес ваши вещи.

– Он не мой муж! – воскликнула Леа с силой, вызвавшей удивление мадам Трийо.

– Простите, мне так показалось.

Доктор Рулан зашел снова в одиннадцать часов. Его приятно удивило состояние здоровья пациентки. Умытая и причесанная Камилла, лежа на подушках, уже не выглядела такой измученной, как вчера. Только глаза в темных кругах да усталый взгляд свидетельствовали о ее страданиях.

– Я вами очень доволен, – сказал врач, прослушав ее. – Все менее серьезно, чем я опасался. Однако вам совсем нельзя двигаться. Я пришлю к вам сестру-сиделку, она будет вам делать уколы, которые я пропишу. Подлечитесь и скоро поправитесь.

– Когда мы сможем снова двинуться в путь?

– Пока об этом нечего и думать.

– Но, доктор…

– Никаких "но". Или покой, или гибель вашего ребенка, а, может, и ваша. Чудо уже то, что вы его не потеряли. Потерпите, ждать вам осталось не больше двух месяцев.

Доктор Рулан вновь спустился на кухню, чтобы выписать рецепты. В большой комнате шумели многочисленные парижские родственники, помогавшие хозяйке готовить обед, и рассказывающие в который раз о перипетиях поездки или смотревшие, как Франсуа Тавернье возится с приемником.

– Думаю, теперь он заработает.

После потрескивания стал слышен голос:

– К вам обращается маршал Петен.

В комнате все смолкли. Была половина первого дня 17 июня 1940 года.

"Французы, по призыву господина Президента Республики я с сегодняшнего дня осуществляю руководство правительством Франции. Уверенный в любви нашей замечательной армии, которая с героизмом, достойным ее давних воинских традиций, борется против превосходящего численностью и вооружением противника, уверенный в том, что своим мужественным сопротивлением она исполнила свой долг перед нашими союзниками, уверенный в поддержке ветеранов, которыми я с гордостью командовал, я приношу себя Франции в дар, чтобы смягчить ее горе.

В эту мучительную годину я думаю о несчастных беженцах, которые в крайней нужде бредут по нашим дорогам. Я выражаю им свое сострадание и свое сочувствие. С тяжелым сердцем говорю я вам сегодня, что следует прекратить бои. Этой ночью я обратился к противнику, чтобы спросить у него, готов ли он вместе со мной как солдат с солдатом с честью после борьбы изыскивать средства для того, чтобы положить конец военным действиям. Пусть все французы сомкнутся вокруг Правительства, которое я возглавляю во время этих тяжких испытаний, и заставят смолкнуть свою тревогу, прислушиваясь лишь к вере в судьбы своего Отечества ".

Когда стих этот дрожащий и хриплый голос, все сидели с опущенными головами. У многих по лицу бежали слезы, у большинства – слезы стыда, хотя мало-помалу их охватывало и трусливое облегчение.

Побледнев, Франсуа выключил радиоприемник и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

Из всей речи Леа ухватила только одну мысль: "…надо прекратить бои". Война вскоре закончится, и Лоран вернется. Вихрем взлетела она по лестнице, чтобы объявить Камилле эту новость. Та разрыдалась.

– Почему ты плачешь? Ведь война закончена, маршал заявил об этом, и Лоран теперь вернется.

– Да, наверное, но мы проиграли войну.

– Она была проиграна уже давно.

– Несомненно, но я так молилась…

– … и поверила, что Бог тебя услышит? Молитвы, молитвы… войны выигрываются не молитвами, а самолетами, танками, военачальниками. Ты видела в небе наши самолеты? А наши танки? Ты встречала их на дорогах? А наши военачальники? Ты видела их во главе армии? Все те, кого мы видели, спасались бегством. Ты уже забыла зеленого от испуга полковника в его заваленном вещами лимузине, повторявшего: "Дорогу, дорогу! Я должен проехать на свой пост". Свой пост, так-то! Скорее в Испанию. А наши солдаты? Ты же видела наших замечательных солдат в их разношерстном обмундировании, с устаревшим вооружением, грязных, со сбитыми в кровь ногами, с одной-единственной мыслью в голове – бежать?…

– Ты преувеличиваешь; я уверена, что большинство хорошо воевало. Ты припоминаешь тех, кто защищал мост в Орлеане? Повсюду во Франции, повсюду люди сражались и сражались мужественно. И многие погибли.

– Зря.

– Не зря, а во имя чести.

– Чести? Не смеши меня. Честь – понятие аристократическое. Не каждому по карману обладать честью. Рабочему, крестьянину, лавочнику, барахтающимся в грязи, под бомбами, под обстрелом, наплевать на честь. Единственное, чего они хотят, – это не подохнуть, как собаки. И чтобы любой ценой, неважно – как, это прекратить. Они не хотели этой войны, они ее не понимают.

– Они не хотели войны, верно. Но неправда, что они хотят се прекратить любой ценой.

– Бедная моя Камилла, думаю, ты строишь иллюзии насчет человеческой природы. Увидишь сама, все они одобрят окончание военных действий.

– Не могу в это поверить. Оставь меня. Я устала.

Леа пожала плечами и спустилась вниз.

– …с ним мы будем спасены…

– …ты отдаешь себе отчет, он приносит себя в дар Франции…

– …настоящий патриот…

– …с маршалом в правительстве можно ничего не опасаться…

– …можно будет вернуться домой…

– …давно пора, дела не могут ждать…

– …боюсь, немцы обойдутся с нами очень сурово…

После этих слов доктора Рулана установилось удивленное молчание.

– Почему вы так думаете, доктор?

– Потому что они – победители и, конечно, не забыли жесткие условия мирного договора 1918 года.