Моя любимая, меня поддерживает лишь мысль о том, что сама ты в безопасности. Я бы так не хотел, чтобы тебе пришлось увидеть этих беженцев, валяющихся, будто трупы, по обочинам дорог и на полях, вопящих от ужаса, когда с самолетов их обстреливают пулеметными очередями.

Ты знаешь, война мне ненавистна. Но я стыжусь разгрома наших войск, я стыжусь растерянности наших командиров. Все эти дни думал о тебе, о нашем ребенке, о моем отце, о Белых Скалах, обо всем том, что составляет смысл моей жизни. И о чести… Иногда меня приводит в бешенство мысль, что я не в строю, что не гоню врага с оружием в руках. И меня буквально тошнит, хочется плакать при виде груд раненых, раздавленных, растерзанных лошадей. Все эти дни я спал в лесах, в амбарах, ел, что попадется под руку. Я измучен, измотан, унижен. Что же делать?"

Леа протянула Камилле странички первого письма, оставляя той удовольствие самой прочесть нежные слова, которыми оно заканчивалось и причинившими ей такую боль.

– Прошу тебя, дорогая. Прочти мне и второе письмо. Мы обе его любим, и я хочу, чтобы мы обе знали, что он делает, что с ним происходит!

Леа вздрогнула, спрашивая себя, что Камилла подразумевает под этим своим "мы обе его любим"? Неужели она догадалась, что Леа испытывает по отношению к Лорану? Или же просто глупо доверчива?

Второе письмо было помечено 28 мая 1940 года.

«Нежная моя подруга. Немало дорог осталось позади после написания моего предыдущего письма. Знаешь ли ты, что я всего в пятидесяти километрах от Парижа и меня мучает то, что я не могу с тобой увидеться, хотя знаю, как ты близко. Все твои письма прибыли одновременно. Я счастлив и меня успокаивает, что Леа находится рядом с тобой. Передай ей мою благодарность и мое уважение.

Получил я весточку и от отца. Увы, новости не слишком хороши. Боюсь, эта война, которой он так для Франции опасался, и наши неудачи ухудшают состояние его здоровья. У всех нас настроение скорее мрачное, а чтение газет, которые к нам приходят, отнюдь его не улучшает: бомбардировки Амьена, Аббевиля, Булони, Кале, почти полное окружение союзных дивизий во Фландрии, устранение Гамелена и его замена "молодым" Вейганом… Может быть, надежды и честь Франции окажутся спасены назначением маршала Петена на пост заместителя премьер-министра…

Посылаю тебе мой дневник, который вел все дни войны. Если хватит духа, почитай его. Может, тебе многое станет понятно. Извини, что я надоедаю тебе своими рассказами о проблемах со снабжением, о блужданиях по лесам. События мелкие, но они-то и заполняют мое существование после 10 мая. Как я тебе говорил, хорошо уже то, что не приходится стрелять.

Не из страха, – умоляю, поверь мне, – а из ненависти к пролитию крови. Тем не менее, немецкие победы, наша слабость, во всяком случае, на моем участке, вызывают во мне постоянное чувство стыда и боли.

Камилла, должен тебя покинуть. Полковник прислал мне приказ присоединиться к нему. Побереги себя, я тебя люблю».

Леа протянула Камилле листки дневника. Камилла положила их на колени, пытаясь сосредоточиться на первых страницах и повторяя, словно разговаривая сама с собой:

– У него все хорошо, он жив!

– Само собой разумеется. Иначе не писал бы, – в порыве раздражения заметила Леа.

Не отвечая, Камилла перелистывала странички дневника. С окаменевшим от потрясения лицом читала она описание, день за днем, разгрома, отдельные фразы прочитывала вслух.

"Ферре-сюр-Шьере, Бофор… Отправляюсь узнать новости… Полковника нет, и многие считают, что он погиб… Найти продовольствие, достать фураж… Один из моих подчиненных только что подорвался на мине. Пьяный солдат убил капрала… У меня стала навязчивой идеей организация вместе с Вяземским снабжения. Нам удалось выдоить приблудных коров и напоить детей… К вечеру вернулись самолеты, и их сопровождал ужасающий вой и взрывы бомб. Прижавшись к земле, мы узнали, что такое воющие бомбы… На краю канавы сидел оставшийся один сержант… Мы спим в амбаре".

– Бедный Лоран, – прошептала Камилла, – ведь спать он может только в постели.

Леа бросила на нее гневный взгляд.

– Послушай, Леа, – с радостью в голосе сказала Камилла. – 24 мая он останавливался в Шалоне.

"Незабываемо впечатление от того, что я снова в большом городе с гражданским населением, магазинами и кафе. Прекрасный ужин, коньяк, сигары: в войне иной раз бывают просветы. Чудесное чувство от свежих простыней после долгого купания в ванне".

Вне себя от ярости Леа смотрела, как Камилла заканчивает читать дневник.

– Завидую ему. Он хотя бы не обязан сидеть на одном месте.

– Как ты можешь так говорить! – воскликнула Камилла. – Лоран рискует жизнью не меньше своих товарищей.

– Может быть, но скучать ему некогда.

Камилла с горечью посмотрела на подругу.

– Неужели тебе так наскучило со мной? Я хорошо понимаю, что в роли сиделки нет ничего веселого. Не будь меня, ты бы давно вернулась к родителям. Ох, как же ты должна на меня досадовать! – разражаясь рыданиями, говорила Камилла.

– Перестань хныкать, тебе станет дурно, а эта Лебретон опять скажет, что я во всем виновата.

– Извини, ты права. Почему бы тебе не выходить чаще из дому? Сара Мюльштейн и Франсуа Тавернье тебя постоянно приглашают. Зачем ты им отказываешь?

– С меня достаточно и того, что я каждый день вижу их здесь.

– Но они же не приходят каждый день!

– Возможно, и все-таки слишком часто.

Камилла подавленно опустила голову.

– Мне они нравятся. Франсуа так добр, так весел…

– Не могу понять, что ты находишь в этом пристроившемся тыловике…

– Леа! Ты же хорошо знаешь, что это неправда. У него ответственная работа, и с ним часто советуются в правительстве.

– Бедняжка, ты слишком наивна. Прислушиваешься к его росказням о самом себе… И Сара такая же. Я бы не удивилась, если бы она оказалась шпионкой.

– Леа, ты преувеличиваешь. Похоже, читаешь слишком много плохих романов и смотришь жестокие фильмы…

– Убиваю время как могу.

– Леа, давай не будем ссориться. Лучше порадуемся, что Лоран жив-здоров.

– Сейчас важнее твое собственное состояние. Ты думаешь, врач позволит тебе уехать?

– Решительно себе это не представляю, – вздохнула Камилла. – Как бы мне хотелось оказаться в Белых Скалах, рядом с отцом Лорана. Я так боюсь за своего ребенка!

В дверь постучали. Вошла Жозетта.

– Мадам Мюльштейн и месье Тавернье.

– Проводите их, – с порозовевшим от удовольствия лицом воскликнула Камилла.

– Опять они, – сердито буркнула Леа.

С букетом роз Сара Мюльштейн пересекла комнату, чтобы расцеловать Камиллу. Заметив на кремовом шелковом одеяле листки писем Лорана, улыбнулась.

– Вижу, что у вас известия от нашего воина. Если судить по вашему лицу, а вы выглядите лучше обычного, и по почти что веселому взгляду, новости, должно быть, хорошие.

– Да. И я испытываю такое облегчение! Как хороши ваши розы! Вы так добры ко мне. Спасибо, Сара.

– Добрый день, Леа. Что за мрачный вид! Что с вами?

– Ничего. Мне скучно, – сказала Леа, позволяя Саре себя расцеловать.

– Дайте мне полюбоваться выражением вашего лица, наклонившись к руке Камиллы, говорил Франсуа Тавернье. – Честное слово, это верно, вы выглядите почти такой же свежей, как и ваши цветы.

– Думаю, вы чуточку преувеличиваете, – смеясь, проговорила молодая женщина. – А у вас, Сара, есть известия от мужа?

Прежде чем ответить, Сара сняла свою экстравагантную шляпку из черного фетра с длинным алым пером.

Устроившись на низенькой софе у самой кровати, она машинально подобрала плиссированную юбку.

– Да, вчера их получила…

– Я искренне за вас рада…

– …они отправили его в лагерь в Польше, – продолжала Сара.

– О нет! – вскрикнула Камилла.

Державшаяся в стороне Леа подошла к Тавернье и презрительно процедила:

– Вроде бы вы обещали вывезти его из Германии?

– Не удалось.