– Мы хотели к тебе зайти, но Камилла сказала, что ты придешь и что тебе надо бы устроить сюрприз.

– Просто замечательно, – с сияющей улыбкой посмотрев на Камиллу, сказала Леа.

– Пойдем, я тебя познакомлю с нашими друзьями.

Леа поочередно начала здороваться с генералом, с полковником, с академиком, с известным писателем, с прославленным художником, с милой женщиной, с двумя дамами зрелого возраста и с… Франсуа Тавернье.

– Снова вы!

– Какой любезный прием! Не могу не узнать вашего обаятельного характера.

Леа решительно повернулась к нему спиной.

– …оборотная сторона не хуже…

Она стремительно повернулась:

– Оставьте ваши грубости!

– Моя дорогая, если женщина надевает платье определенного рода, то не для того, чтобы мужчины замечали лишь его цвет. Вы так не думаете? Справьтесь у нашего дорогого Лорана д'Аржила.

– О чем следует меня спросить? – осведомился Лоран, остановившийся рядом.

– Мадемуазель Леа очень хотела узнать, к лицу ли ей платье и нравится ли оно вам.

– Очень, – пробормотал Лоран. – Извините, кажется, Камилла ищет меня, – сказал он, отходя.

– Вы грубиян! – бросила Леа, обращаясь к Франсуа, который громко расхохотался. Прямо перед подходившим к нему генералом.

– Ну как, Тавернье? Удалось?

– Еще нет, генерал.

Леа направилась к буфету, где Рауль и Жан жарко спорили с ее отцом.

– Мы говорили о родных местах, – сказал Рауль. – Вы когда возвращаетесь?

– Думаю, что побуду здесь еще недолго. Мне хотелось бы прослушать курс в Сорбонне. Папа, ты звонил маме?

– Да.

– Она согласна?

– О Сорбонне она заметила, что учебный год уже давно начался, но ты можешь остаться на пару недель, если тетушки не возражают.

– Конечно, они согласны. Спасибо, папочка. Ты тоже задержишься?

– Не могу. Я уеду через два дня.

Рауль принес Леа бокал шампанского и отвел в сторону.

– Тебе бы не следовало здесь оставаться. Война вскоре возобновится. Ситуация может стать опасной.

– Уж не воображаешь ли ты, что немцы будут в Париже? Вы же их остановите. Ведь вас же больше?

– Это не имеет отношения к делу. Они лучше подготовлены, их вооружение современнее, а авиация сильнее.

– Может и так, но вы храбрее.

Рауль покачал головой.

– Храбрость, скажу тебе, перед их танками…

– Послушай, я так счастлива тебя видеть. Не порти вечер.

– Ты права. Выпьем за победу и за тебя, нашу красавицу!

Леа, Рауль и Жан прошли в комнату, соединенную двустворчатой дверью с гостиной, где находились гости. Ее стены были заставлены книгами, на каминной доске из белого мрамора стояла великолепная бронзовая фигура всадника, окруженного волками. В камине горел огонь. Леа устроилась в одном из двух стоявших у камина кресел. Братья уселись у ее ног.

Трое молодых людей молча разглядывали мерцающие огоньки. Их убаюкивало потрескивание горевших поленьев, идущее от пламени тепло.

Вот уже несколько минут Франсуа Тавернье с бокалом шампанского в руке приглядывался к ним. Он испытывал инстинктивную симпатию к двум молодым парням, простосердечность и мужество которых были столь очевидны. Его забавляло их увлечение своей кокетливой подружкой, и он задумался о том, что же произойдет, если она вдруг отдаст предпочтение одному из них.

Леа шевельнулась, потянувшись с блаженным мурлыканьем. Ее протянутые к огню руки, плечи, ее лицо были озарены золотистым сиянием, на фоне пламени вырисовывалась тонкая линия профиля. Когда она наклонила голову, стал виден ее ждущий поцелуя или страстного укуса затылок.

Франсуа Тавернье столь резко поднес бокал к губам, что капли шампанского брызнули на его безупречный смокинг. Ему была нужна эта девушка. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь с такой силой желал бы женщину. Что было в ней особенного? Конечно, красива, даже очень красива, но, в общем-то, это был еще ребенок, наверняка еще девица. А его всегда ужасали глупые, сентиментальные и неизменно рыдающие над утраченной девственностью девицы. Эта, впрочем, была явно другой закваски. В его ушах еще звучал ее страстный голос, когда она объяснялась в любви с этим теленком д'Аржила. Если бы с подобными словами она обратилась к нему, он не раздумывая бросил бы ее на диван или утащил на сеновал. Он был уверен в том, что ей бы понравилось тонкое покалывание сеном нежных ягодиц. Его плоть набухла… Придет день, когда она будет ему принадлежать!

Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.

– Вы что, приросли к месту?

– Смотрю на вас.

Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.

– Пошли отсюда, – обратилась она к братьям Лефеврам. – И здесь нельзя посидеть спокойно.

Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:

– Не люблю, когда со мной так обращаются.

– Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.

– Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.

– Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.

От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.

– Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.

– Не сомневаюсь в том, что женщины – единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.

Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.

– Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.

– Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.

– Еще сами убедитесь.

– Уже убедилась, месье.

Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.

– У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, – заметила молодая красивая женщина.

Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, – торопливо вмешалась Камилла.

Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.

– Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.

– А почему им захотелось покинуть Германию? – чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.

– Да потому что они евреи.

– Ну и что?

Сара Мюлыитейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом и молодым супругом, обновляя, как и эта девушка, новое платье из сатина, но белого. Узнав ее отца, всемирно известного дирижера Исраеля Лазара, к ним бросился управляющий, предлагая лучший столик. Они последовали за ним, но путь преградил высокий светловолосый мужчина с раскрасневшимся лицом, державший в руке рюмку коньяка. Он обратился к ее отцу:

– Исраель Лазар.

Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:

– Ведь это же еврейское имя!

В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.