Через два дня наш Телемак [16]был уже прилично одет и вполне отшлифован при помощи маэстро Иларио; и хотя модное платье было ему неудобно, а новые башмаки так тесны, что искры из глаз сыпались, он, подстрекаемый и тщеславием и Карлосом, вынужден был подчиниться тому, что называл настоящей пыткой.

Поселившись в одном пансионе с нами, он немало веселил пас во время послеобеденных бесед, рассказывая нашим хозяйкам о своих дорожных приключениях или излагая свои соображения по поводу поразивших его городских достопримечательностей. Вне дома дело обстояло хуже, поскольку мы вынуждены были предоставить друга собственной участи, а вернее, насмешливой наглости скорняков и торговцев вразнос, которые, едва завидев Эмигдио, осаждали его со всех сторон, наперебой предлагая седла, сбрую, кожаные штаны для верховой езды, уздечки и всяческую заваль.

К счастью, Эмигдио уже закончил все свои дела и покупки, когда выяснилось, что дочь хозяйки дома, бойкая и легкомысленная хохотушка, влюблена в него по уши.

Карлос, не задумываясь, убедил нашего друга, что до сих пор Микаэлина сурово отвергала ухаживания всех постояльцев. Но дьявол, который никогда не дремлет, подстроил так, что Эмигдио однажды вечером застал в столовой коварного насмешника вместе со своей возлюбленной за любезной беседой; оба думали, что бедняга давно спит: пробило десять, а в это время он обычно видел уже десятый сон; привычка рано ложиться была понятна, ведь вставал он с рассветом, хотя бы его и трясло от холода.

После того как Эмигдио увидел и услышал то, что лучше бы ему для собственного и нашего покоя не видеть и не слышать, он решил поскорее отправиться в обратный путь.

На меня ему жаловаться было нечего, и в ночь накануне отъезда он разговорился со мной и отвел душу.

– В Боготе нет настоящих сеньор, – сказал он. – Все эти девицы просто… завзятые кокетки. И зачем только ей это было нужно? Я даже не попрощаюсь с ней. Что говорить! Лучше наших девушек нет никого. А здесь одни козни да подвохи. Посмотри только на Карлоса: строит из себя невесть что, ложится в одиннадцать ночи и стал еще большим задавакой. Не имей с ним дела. Я уж все расскажу дону Чомо, пусть всыплет ему как следует. А ты молодец, только о своих занятиях и думаешь.

Наконец Эмигдио уехал, и развлечению Карлоса и Микаэлины пришел конец.

Таков был, в сущности, честнейший и добродушный парень, к которому я приехал в гости.

Я ожидал, что он появится из дома, но, услыхав его голос у себя за спиной, обернулся и увидел, как он перепрыгнул через ограду патио.

– Наконец-то, обманщик! А я уж думал, что так и буду ждать зря. Садись, я сейчас.

И он принялся отмывать в дворовой луже перепачканные кровью руки.

– Ты что делал? – спросил я, когда мы поздоровались.

– Сегодня день забоя, а отец с рассветом уехал на пастбище, вот я и управлялся один, только негры помоги, ли: горе, а не работа. Но сейчас я уже свободен. Мать очень хочет тебя видеть; пойду скажу, что ты приехал. Не знаю, выйдут ли девочки, они стали совсем дикарки.

– Чото! – крикнул он, и вскоре появился полуголый негритенок с курчавыми волосами и высохшей, изуродованной шрамами рукой.

– Напои этого коня и почисть моего гнедого.

Эмигдио внимательно осмотрел мою лошадь и, обернувшись ко мне, воскликнул:

– Хорош караковый!

– Где это так изувечил руку парнишка? – спросил я.

– Закладывал тростник в мельницу: такой уж парень! Только и годится за лошадьми смотреть.

Вскоре стали накрывать стол к завтраку, а я тем временем беседовал с доньей Андреа, матерью Эмигдио, которой все те четверть часа, что мы оставались вдвоем, видимо, не терпелось поскорее сбросить с плеч стеснявшую ее с непривычки скромную шаль без бахромы.

Эмигдио надел к столу белую куртку; прежде чем мы сели, принаряженная негритянка подала нам расписной таз с водой для мытья рук; через плечо у нее висело искусно расшитое полотенце.

Столовой служила комната, в которой только и стояли что две старые кожаные кушетки и два столика с фруктовыми вазами и гипсовыми статуэтками; высоко на грязноватых стенах висели деревянные изображения святых.

Говоря по правде, завтрак изысканностью не отличался, но мать и сестры Эмигдио знали толк в стряпне. Черепаховый суп, приправленный свежей зеленью; жареные бананы, мелко нарезанное мясо и крендельки из маисовой муки; превосходный местный шоколад; твердый сыр, булочки, вода в больших старинных серебряных кувшинах – все было замечательно вкусно.

Во время завтрака я заметил девушку, подглядывающую в щелку приоткрытой двери; миловидная мордашка с большими живыми черными, словно кофейные зерна, глазами позволяла предположить, что все скрытое от моего взгляда было не хуже того, что я видел.

В одиннадцать я распрощался с сеньорой Андреа; мы решили съездить к дону Игнасио на пастбище, где клеймили скот, а заодно искупаться в Амайме.

Эмигдио снял свою куртку и сменил ее на холщовое пончо, вместо кожаных ботинок надел старые альпаргаты, [17]застегнул крючки белых штанов из козьей кожи, нахлобучил большое сомбреро с белым перкалевым покрывалом и вскочил на гнедого, из предосторожности завязав ему глаза платком. Жеребец весь сжался и спрятал хвост между задними ногами.

– Эй! Хватит беситься! – крикнул Эмигдио и два раза хлестнул его, щелкая зажатой в руке плеткой. Лошадь несколько раз взвилась на дыбы, но всадник и не шелохнулся в седле; я тоже вскочил на коня, и мы пустились в путь.

Пастбище находилось примерно в полулиге от дома. Воспользовавшись первой же ровной лужайкой, Эмигдио остановил коня и завел со мной длинный разговор. Он сразу выложил все, что знал о матримониальных намерениях Карлоса, с которым возобновил дружбу, когда они встретились в Кауке.

– А ты что на это скажешь? – спросил он под конец.

Я уклонился от прямого ответа, и он продолжал:

– Что говорить, Карлос – парень работящий. Когда он поймет, что не станет настоящим скотоводом, пока не выбросит свои перчатки и зонтик, все у него наладится. Теперь он еще смеется над тем, что я сам забрасываю лассо, ставлю плетни и управляюсь с мулами. Но скоро и ему придется делать то же самое, или хозяйство пойдет прахом. Ты его не видел?

– Нет.

– Ну, еще увидишь. Поверишь ли, он не купается, пока солнце стоит высоко, и не ездит верхом, если ему не оседлают коня. Боится загореть или ручки испачкать. А вообще-то он славный малый, что говорить; на той неделе он меня здорово выручил, одолжил двести монет на покупку молодых бычков. Правда, он знает, что за мной не пропадет, но важно оказать услугу вовремя. А что до его женитьбы… я тебе кое-что скажу, если ты обещаешь не кипятиться.

– Говори, дружище, говори все, что хочешь.

– У вас в доме все, как положено по правилам хорошего тона, и сдается мне, что девушку, воспитанную в роскоши, будто она фея из сказки, надо на руках носить…

Он рассмеялся и продолжал:

– Я так говорю, потому что дон Херонимо, отец Карлоса, толстокожий грубиян и злющий, как индейский перец. Мой отец видеть его не может, с тех пор как тот втравил нас в тяжбу из-за границ или еще чего-то. Если отец ненароком встретит дона Херонимо, нам приходится ставить ему припарки на ночь, поить валериановым корнем и растирать спиртом, настоянным на коре маламбо. [18]

Мы приехали на пастбище. Посреди корраля, сквозь пыль, поднятую бычьим стадом, я разглядел в тени большого вяза дона Игнасио. Увидев меня, он подъехал поздороваться. Под ним была светло-рыжая хилая кляча; залоснившееся, все в трещинах английское седло, видно, немало послужило своему хозяину. Невзрачная особа богатого скотопромышленника была облачена не слишком пышно: потертые кожаные штаны в заплатах; серебряные шпоры с позвякивающими колесиками; грубая, мятая куртка и белое парусиновое пончо; голова была увенчана огромной соломенной шляпой, из тех, что тянут всадника назад, когда он пускает коня галопом; под ее сенью внушительный нос и голубые глазки дона Игнасио напоминали длинный, клюв и бусинки вместо глаз у чучела тукана.