— Поймают. Всех воров сажают.

— Да, да, так прямо и сажают.

— Вот увидишь.

— Заткнись! Лезь! — Повернулся к Кольке: — А ты стой у дороги. И если что, свистнешь. Доски отдерем. И ты… — Ткнул Саньку в плечо, — спустишься в магазин. У меня веревка. Прицепишь ее. Вытащишь водки. Я дам вам денег. И тогда катитесь.

— Я воровать не буду, — просто и твердо сказал Санька. — Это стыдно. Это нехорошо.

— Лезь, пад-ла! — Мужик левой рукой схватил Саньку за ухо.

— Ой, больно! Больно! Не надо! Полезу, полезу.

— Не лезь! — крикнул Колька.

— Заткнись! — прошипел мужик.

Лестница далеко не доставала до потолка. Санька встал на последнюю, неровную, косоватую ступеньку и, протянув руки, схватился за потолок. Он ловкий, цепкий и, наверное, смог бы подняться, но не стал.

— Не. Не залезть.

— Лезь, лезь!

— Да я че — кошка, что ли?

Дядя Проша поднялся по лестнице и, тяжело сопя, приподнял Саньку.

— Лезь, падла, а то счас башку разнесу.

— Не полезу.

Левой рукой мужик прижал Саньку к себе, а правой сжал ему горло.

— Лезь, курва, ежли хочешь жить.

Тут уж было не до шуток. И мальчишка полез. Он никогда еще не видывал такого страшного человека. Было слышно, как Санька ходит, ворочается там, в темноте, на потолке магазина.

— Доски тута. Тока мне их не отодрать. И я боюся.

Кольке показалось, что Санька сдавленно хихикнул.

— Подожди, счас залезу, — сказал дядя Проша, матерно ругаясь.

Когда он, пыхтя, кое-как забрался на потолок и, шумно шарясь там, недовольно сказал: «Никаких тут досок нету. Где ты их нашел?», — Санька бросился по ступенькам вниз и, став на землю, повалил лестницу.

— Бежим, — сказал Колька.

— Ты что это сделал, а? — заорал дядя Проша. — Ты что, мерзавец, сделал?!

— А я че, виноват, что она свалилася?

— Вр-решь, падла! Поставь счас же! Ну!..

— Да она тяжелая.

— Ставьте, мер-рзавцы!! Ставьте, или сейчас обоим кишки выпущу.

Мужик опять начал матерно ругаться. О, как он нехорошо, как непристойно ругался! Пытался куда-нибудь привязать веревку, чтобы с ее помощью спуститься на землю, но это ему не удавалось. Потом начал раздумывать: прыгать или не прыгать, высоко все-таки, внизу — лестница, гальки, какие-то разбитые деревянные ящики — искалечишься.

— Ты так нализался, что уж ниче не соображаешь, — сказал Санька. — Чем бы ты отдирал доски-то? Пальцами?.. Сиди уж. А то убьешься.

— Ставь лестницу!

— Давай громче, чтоб милиция услышала.

— Уу, п-падлы!

— Хорошо!

— Л-лягавые!

К ним торопливо подходили двое мужчин, тревожно переговариваясь и громко шаркая подошвами. Дядя Проша пьяно орал:

— Ставьте, говорю!

— Бежим, — шепнул Санька.

И они нырнули за угол магазина, к ближним деревянным избам, прилепившимся к склону горы, и через узкий темный заулок подбежали к пруду, от которого тянуло стылой неуютной сыростью и кухонным запахом рыбы. Колька сунулся лицом к воде и долго пил, чмокая и тяжело дыша. В горле у него громко булькало.

До чего же длинным казался им сегодняшний день, столько всякого было. Утром они долго рылись на старой, поросшей крапивой свалке, что у леса; сюда свозили из поселка мусор и навоз, битую посуду и обломки кирпичей, гнилые овощи и старые, отжившие предметы, которые нельзя использовать, нельзя продать и сжечь. Здесь рыболовы с ближних улиц копали червей под многолетними залежами назема. Санька нашел на свалке тонкий металлический прут, а Колька — медную трубку. Все-таки что-то.

Уже пора домой. И так, наверное, обоим достанется на орехи. Но, видно, Санька с Колькой крепко зарядились сегодня, им все хотелось что-то искать, а что, они и сами не знали, и, когда увидели плот недалеко от плотины, забрались на него. Плот ветхий, с гнилыми, скользкими, как чусовские гальки, досками. Но и у него были хозяева. Послышался простой, недовольный бабий голос:

— Каки-то озорники на мой плот забралися.

Ей ответил добродушный, непривычно для Боктанки манерный бас:

— Да это же мореплаватели. И они решают важную задачу, сколько им потребуется провизии и снаряжения для кругосветного путешествия.

Шум в доме начался на рассвете, когда Егор Иванович пришел после ночной смены, уставший, угрюмый, крепко пропахнувший заводом. Он слесарь — работенка, что и говорить, не из легких. По внешнему виду это типичный боктановец: приземистый, с огрубленными чертами широкого лица. И не поймешь, сколько лет ему. Можно дать сорок, а можно и все шестьдесят — боктанские рабочие быстро старели.

Он так о себе рассказывает:

— Тятя турнул меня на работу, когда мне ишо и девяти не минуло. Тогда я торф возил на лошади. А с четырнадцати лет так уже вовсю вкалывал. Формовщиком в литейке. Как настоящий мужик. Робенком-то вроде бы и не был.

У бабкиной избы четыре окошечка, два глядят на улицу, одно — во двор, а одно — в заулок глухой. Все стены в окнах, а в избенке вроде бы не так уж и светло. Переборки из тонких досок делят ее на две комнатушки и совсем уж крохотную кухоньку — две пары ног едва поместятся. Под кухонным столиком курятник. Зимой в избе держат теленка и в простенке между печью и стеной вешают рукомойник. Спят на полу, набросав под себя что попало — старый полушубок, истрепанное пальтишко. А подушки мягкие, из пуха от своих кур.

Санька лежал на тятькиной тужурке. Проснулся, услышав бабкин крик:

— Не смей трогать! Слышишь?! Егорка!!

Отец встал на табуретку и начал снимать иконы. Их было три: две простые, а одна под стеклом. Бабка Лиза шибко гордилась той, которая под стеклом, говоря, что такой «баской» иконы днем с огнем не сыщешь. Ей когда-то давным-давно подарила эту икону одна умирающая богомолка, за которой бабка приглядывала.

Бабка всегда звала сына Егором. «Егорка», произнесенный ею недовольным голосом, удивил Саньку, и он испуганно сел на постели.

— Я те че сказала? Дай сюда! Дай, говорю!

Егор Иванович молчал.

— Егор-ка!..

— Вот бери эту. — Егор Иванович подал ей икону под стеклом. — И прячь себе, куда хочешь. А эти две я все одно изрублю.

— Я тебе изрублю. Я те изрублю, сатана несчастная!

— Ну, че ты расшумелась-то, елки-палки? Окостыжилась, как не знаю кто.

— Это антихрист тебя толкает. — Бабка грозила сыну пальцем. Лицо ее искривилось. — Это о-он!..

Насупившись и сопя, Егор Иванович соскочил с табуретки и понес иконы к железной печке с длинной трубой — железянке, которая стояла на четырех ножках рядом с русской печью и служила для обогрева. Иногда вечерами на ней пекли картошку, нарезанную ломтиками. Рассыпчатая получалась картошка, вкусная. Когда железянку растапливали, а растапливали ее обычно холодными вечерами, она всякий раз устрашающе выла-гудела, будто выражала крайнее недовольство.

Вчера бабка заболела (ломило поясницу) и сегодня утром, собравшись к фельдшеру, растопила не русскую печь, в которой и варила, и жарила, и пекла, а железянку — с этой куда проще.

— Ну, че разбазлалась-то? Ведь ты и сама-то не шибко веришь, че уж!

— Не плети.

— Да я же знаю.

— Чего ты знаешь?

— Ведь ты даже не молишься.

— Как это не молюсь?

— Да так. Раньше — да, молилась. А теперь не молишься.

— Я про себя молюсь. Давай, говорю, иконы.

— Блезирничаешь, будь ты неладна!

— Ты кому это говоришь, а? Ты чего это седни рот-то разинул?

— Ну не могу я, мам. Все уже давно сняли. Только у самых старых остались.

— Будто бы. Вон и у Маньки Белых висят. И у Ванюшки Носова.

— Ну, понимаешь, нельзя. Неудобно. Не то время. Вон даже церковь, и ту порушили.

Санька дивился: до чего же говорлив сегодня отец, просто на диво.

— От и будешь потом в аду гореть. Вместе с грешниками.

Егор Иванович усмехнулся.

— Все иконы сымают, че ты, — сказал Санька.

— А ты-то еще чего тут!.. — крикнула бабка. — Вот ироды! Господи, прости мою душу грешную!