Утащив икону под стеклом куда-то на кухню, — она так умела прятать, что хоть сколько ищи — ни черта не найдешь, бабка опять подбежала к сыну. А тот, не отвечая ей и сопя, взял топор и начал неторопливо рубить иконы на мелкие части и бросать их в железянку.

В длинной железной трубе нарастал тревожный гул. Верх железянки докрасна раскалился. Беспомощно махнув руками, бабка задом отступила от печки.

Санька вспомнил: бабка всякий раз мыла руки, прежде чем взяться за икону.

— Никто за тебя взамуж не пойдет, за безбожника, — сказала она, надевая старую одежину — пальто не пальто, жакет не жакет, нечто среднее между ними, короткое, темное и теплое, удобное для работы, пошитое ею самой. — Вот так!

— А я на старухе жениться не собираюсь.

— Я ведь плохая. Все мои подружки уже померли.

— Да хватит тебе!

— Мне даже стыдно, что я так долго живу.

— Ну и чепуху ты мелешь. Не надо, мам. Слушайте, я спать хочу. Санька! Уберешь во дворе. И корове воды принесешь.

Бабка пошагала к фельдшеру, отец уснул, корову еще на рассвете выгнали в стадо — тишь в доме. На улице тоже тихо и стыло, ночами даже подмораживает, и крыши седеют от инея.

Санька подбирал во дворе лопатой коровьи лепехи. Корова, она такая, не разбирает, где можно и где нельзя. Подметал во дворе и на улице, а потом таскал в ведерке воду из колодца.

Надо все сделать как можно лучше. Тятька, он такой, — проверит, сам с метлой пройдется. Работяга. И хочет, чтобы все были, как он. Вскакивает с постели в пять утра. И кричит:

— Вставайте, чего вы! Так и царство небесное проспите.

И весь день не присядет, что-нибудь да делает. Спит часов пять-шесть.

Отец проснулся в полдень. Вышел во двор. Поглядел. Взял метелку.

— Эх! Сору-то скока оставил. Мужик, называется. Ворон-то не считай. Гляди, как надо мести. В твои годы я уже вовсю вкалывал на заводе. И тачка грязная. Такая дылда, а!.. Эх!..

Схватив лопату, Санька начал очищать тачку от навоза и, чувствуя себя виноватым, сгорбился, опустил голову: захотелось быть маленьким.

В классе он самый длинный, самый сильный, и ребята побаиваются его. А учится так себе. Не то чтобы плохо, но и не шибко хорошо, и учителя порой насмешливо оглядывают долговязого ученика, особенно когда он не выучит уроки или начнет шуметь на занятиях. Пройдут годы, Санька станет взрослым. Он будет среднего роста, никак не выше. И это, наверное, оттого, что в детстве глупо стыдился своего большого роста, нескладности своей и страсть как боялся еще подрасти. Так, во всяком случае, кажется ему.

Когда в два часа дня прогудел низкий, немного печальный заводской гудок, возвещавший о начале очередной смены, Егор Иванович сказал сыну:

— Пойдем. Надень сапоги.

— А куда мы?

— К Пихтовой горе.

— А зачем?

Отец недовольно махнул рукой: молчи, потом узнаешь.

Пихтовая верстах в двух-трех от Боктанки; с южной стороны пологая, а в сторону завода скалистая, отвесная, будто ее обрубили. На горе растут березы, сосны и вроде бы не видно пихты и непонятно, почему она так называется.

Пахнет гречневой кашей, из чьей-то трубы запашок идет. Санька на диво хорошо чувствует запахи.

— Тять, каши бы гречневой купить, а?

— Не каши, а крупы. Она дорого стоит.

Санька любит гречневую кашу. И еще рисовую любит. Но бабка варит только пшенную да овсяную. Помнится, когда он был еще малышом, она привела его в церковь. Поп дал Саньке рисовой каши, и она показалась ему такой вкусной, сладкой (впервые ел ее), что он лизнул ложку, почмокал губами и попросил:

— Дай еще.

Поп улыбнулся:

— Хватит, хватит.

Церковь в позапрошлом году закрыли, кресты сломали, колокольню порушили, и божий дом стоит теперь ободранный, комолый, жалкий, никому уже не нужный.

А еще Санька любит завариху. Это жидкое тесто, зажаренное на сковородке и приправленное сливочным маслом, — старинное уральское кушанье.

Для кухни покупали только муку, пшенку, сахар да чай. Все остальное свое: в огороде выращивали овощи, на пашне — овес, в садике — малину, смородину. Свои корова, овечки, курицы, а значит — молочко, маслице, мясцо, яички. Да и лес кормил: грибы, ягоды, весной — свежие сосновые шишки, круплянки, березовый сок, а летом — свежий репей, пиканы, кислица. Удили рыбу, ловили в Чусовой под камнями раков. Солили, варили, сушили. Уральский рабочий всегда был маленько крестьянином. И в какой-то степени лесовиком.

Они прошагали мимо кладбища по ухабистой, травянистой улице до окраины Боктанки, где стояли приземистые деревянные бараки, наспех сляпанные раскулаченными, привезенными сюда нынешней весной откуда-то с далекого-предалекого юга. Из крайнего барака вышел рослый мужик в помятом, грязном, но, видать, из дорогого материала костюме не здешнего покроя, небритый, с опущенной головой, остро и зло глянул на прохожих.

— Видал, как взбуриват, — усмехнулся Егор Иванович. — Он думает, что это мы с тобой его раскулачили.

— А где они робят?

— Да на заводе. Так… больше на подсобных. И на стройке.

— И хорошо робят?

— Кто как. Есть шибко хорошие плотники.

В Боктанке много говорили о раскулаченных, но Санька все же не понимал толком, что такое кулак.

— Тять, а что, всех богатых раскулачивали?

— А кто их знат. Наверное, какие-то и скрылись.

— А вон директор завода тоже богатый. О-он в каком доме живет.

Директор старый и толстый, он один во всей Боктанке носит шляпу и по виду — ну самый натуральный барин.

— Сравнил! Ну и дурак же ты, Санька.

Видать, тятька тоже не шибко-то разбирается в этом деле.

— А есь ишо какие-то подкулачники.

— А это те, которые кулакам подпевают.

— Как подпевают?

— Ну… за кулаков стоят.

— А их раскулачивают, подкулачников?

— Не знаю, слушай. Их не поймешь, кто кулак, а кто подкулачник. Помолчи. Че без конца болтаешь!

Они прошли возле голой безымянной горы, которая высилась сразу за Боктанкой. На ней строили деревянную вышку. Правда, сегодня тут никого не было — выходной. Санька слыхал, что с этой вышки будут прыгать. С парашютом. А что собою представляет парашют и как будут прыгать — не знал. Отец думает о чем-то своем, угрюмится, как тот кулак, стоявший у барака. «Спросить или не спросить? Спрошу».

Отец усмехнулся в ответ:

— А пес его знает. Это ж ты учишься. А я-то чего…

Перебрели речушку Канмарь. Санька вспомнил: здесь весной лежала избитая кем-то, умирающая собака. Видимо, откуда-то приползла сюда, к воде. Санька рассказал о ней отцу. Тот нахмурился: «Вот зверье. Ну и люди!» Санька несколько раз заговаривал об этом, и отец крикнул: «Хватит тебе, телок!»

Возле Пихтовой Чусовая течет; между рекой и горой вечно влажная низина с бесконечным, надоедливым кустарником. Тут полно гадюк. Так говорили бабы, ходившие сюда за малиной.

Егор Иванович сел, закурил. А Санька начал оглядываться, не ползет ли откуда-нибудь гадюка. Ее не сразу заметишь.

— Здесь завод новый строить будут, — сказал Егор Иванович. — Говорят, уже нонче должны начать. Кирпичи будут выпускать. Тока не простые, а огнеупорные. Это для мартенов. Посидим давай. Ишь, воздух-то какой чистый. Благодать. А скоро тут совсем другим запахнет.

— А кто строить будет?

— Люди, кто же.

— А откудова они приедут?

— Ну, это я не знаю. Наверное, пошлют. Ну и от нас, из Боктанки.

Покурил, подумал.

— Бо-оль-шое дело задумали. А ведь здеся всегда только одне змеи жили. И люди пугались этих мест. И ишо один завод строить собираются. Это где-то за Лысой горой. Там опять трубы выпускать будут. Везде теперь строят. Пятилетка. Кое-что понимаю, а кое-что никак понять не могу. Раньше нас, боктанских, вроде дурачков считали. Самые драчливые мужики жили в Боктанке. Нас даже на постоялый двор не пускали. Это в двадцати верстах от Екатеринбурга. А вот скоро город будет у нас. Так говорят. Город Боктанка. Тоже как-то не подходит. По-другому, видно, назовут.