Что с ней произошло: она едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Мама, не надо! — почти выкрикнула девушка.

Отворачивая от нас лицо и неприятно громко, как-то по-старушечьи сморкаясь, Любовь Гавриловна торопливо ушла на кухню.

Я шагал по затихшим вечерним улицам города, и мне вспоминались стихи Низами:

© «Советский писатель», 1982.

Было поздно уже, школа давным-давно опустела, непривычно затихла, выпячивая на улицу черные дыры-окна, лишь в одном классе еще горел свет — здесь занимался краеведческий кружок. Руководитель кружка, преподаватель истории Андрей Иванович, посмотрел на окна, в которые проглядывал слабоватый и холодный, чуть иссиня, без конца мигающий свет уличных фонарей, вынул из кармана часы и заметно заторопился:

— Итак… Договорились, что каждый из вас во время каникул соберет материалы, показывающие развитие экономики и культуры нашей области. И изложит на бумаге. Темы выбираете сами. Поройтесь в газетах и книжках, побывайте в музеях. Ну и… ну и поговорите с людьми.

Женя Сараев, длинноногий тощий юноша с угрюмым некрасивым лицом, в очках, поглядел на хорошенькую Маргариту Федорец, сидящую возле окна, и крикнул неестественно бодро:

— А давайте проедем по области. Ну куда-нибудь на север, а?! Можно на лыжах.

— Да ты что?! — хохотнул его дружок Сашка Рыжаков. — В такой-то холодище.

— Э, слабаки!

— Собаку не выгонишь за ворота.

— Сла-ба-ки! Ну, а я поеду!

— Он поедет! Поглядите-ка, как сейчас рванет домой.

Ребята засмеялись. Андрей Иванович улыбнулся и завздыхал; был он стар, болен — уже собирался на пенсию — и к вечеру невыносимо уставал.

На улице, как и обычно бывало в эту пору, свирепствовал ветер; надсадный и тревожный вой ветра заглушал все шумы маленького сибирского города, доносились лишь изредка гудки паровозов — школа стояла рядом с вокзалом, но вот повалил снег, и гудков тоже не стало слышно; ветер, снег, мечущийся, красноватый свет электричества, твердая земля под ногами, и больше ничего. Морозом обжигало лицо. Сашка поднял воротник тужурки.

— Слушай! Ведь говорим вот: человек господствует над природой и всякое такое. А вздумалось этой самой природе… Ээ, куда ты поперся?

Женя шел к центру, хотя им обоим — они жили на одном квартале — надо было сворачивать направо, туда, где сквозь снег проглядывали, окруженные странным при пурге красным заревом заводские корпуса. Причина такого Жениного поведения была проста: в снежных вихрях то появлялась, то исчезала желтая шапочка Маргариты — девушка жила у центральной площади.

Женя остановился, сказал:

— У меня тетка живет в Новодобринском. Это поселок такой по Северному тракту. Звала меня. Поедем, слушай, вместе.

— А сколько дотуда?

— Двести… тридцать примерно.

Сашка свистнул:

— Нет, друг, не смануть тебе меня. Это моя бабушка говорит: не смануть.

— А там знаешь какие места? Ты видел Иртыш? Нет, в самом деле!.. Куда больше Волги. А берега дикие-дикие, высокие-высокие. Я в прошлом году был там. Вышел на берег, и как-то даже не по себе стало — сине и мрачно-мрачно. Первобытностью какой-то отдает.

— А мне лучше что-нибудь покультурней.

— Стерлядок поедим.

— Не, не смануть!

— Фактов всяких для кружка наберем.

Сашкиного лица не видно, но Женя чувствует его ехидную улыбку: в таких случаях жирный подбородок у Сашки выдвигается вперед, нижняя губа приподнимается, слегка закрывая верхнюю губу.

— Ты захаживай перед отъездом-то, — фальшиво вздохнул Сашка. — Простимся хоть, а то вдруг тебя медведи задерут.

Говоря откровенно, Женя не огорчился от того, что Сашка отказался ехать; не хочешь — не надо, поедет один, так вся слава ему, хотя Женя — добряк и охотно разделил бы любую славу с Сашкой. Тетя писала: «Че-то шибко худо чувствовала себя на той неделе. Так одна тут знакомая дала мне настоя из трав лесных. И все будто рукой сняло».

Знахарка!

Он будет писать о развитии здравоохранения. Ну, а знахари?.. Что ж, и о них можно, — грязные пятна на чистом фоне. Он все разузнает, хоть какая дорога, хоть какой морозина! Тетя сказала по телефону: «Приезжай». Она любила Женю, но имя его ей не нравилось. «Прозвали черт те как. Ни в одной деревне имя такого нету», — и получалось у нее не «Женя», а «Жоня».

«Все, все обладим. Бабки всякие есть и колдуны. А как же, и колдуны! Колдуют, колдуют. Приезжай, покажу».

Маргарита сказала как-то не без насмешки: «Длинные ноги мешают в дороге». Это она о нем. Тоже мне поэтесса! Приехала с родителями из Ленинграда и, рассказывают, ни в одной деревне за всю жизнь еще не была, только на даче. Да и куда ее, по асфальту только ходить, куда ее! Застынет. Он мысленно говорил ей задиристые, грубые слова, хотя понимал, что все это чепуха, все неправда, что уж если говорить начистоту, то страшно любит он эту хорошенькую изнеженную девчонку. Женя полюбил ее, кажется, сразу, как она появилась, еще осенью — осень та на диво тепла была; когда школьники ватагой шли по улицам, обсыпанным желтыми и красными листьями, а Маргарита с наивным любопытством оглядывала все вокруг, улыбчивая, подвижная и немножко чопорная, он, помнится, украдкой восхищенно посматривал на нее. Потом все время ходил за ней, в трех, десяти, в ста шагах — как придется, длинный, неловкий, похожий на злоумышленника, пожирая ее глазами, а она даже не замечала его. Возле нее всегда подружки. И парни. Вожак! Но странный вожак, кажется, слабее, беспомощнее всех. Он не знал более прелестного имени, чем у нее, хотя ребята говорили, что ничего особенного нет — имя как имя. Удивительно: Женя всегда считал, что любовь — для взрослых, а ему едва исполнилось шестнадцать.

Она была жестоко равнодушна к нему. Безразлична, как к телеграфному столбу, к урне для мусора. А он терялся при ней, говорил неестественно громко, натужно, банально, глупо гикал, изображая лихого, нелепо подпрыгивал, чуть-чуть не доставая головой потолка, и терял очки. Старенькая преподавательница литературы, единственная из преподавателей, понимала все это и тихо вздыхала. Не будь Маргариты, парень и учился бы, наверное, лучше. При ней он дерзил учителям, петушился, выглядел слишком самолюбивым и самонадеянным. Фраза «Любовь — это счастье» была ему непонятна, казалась придуманной поэтами в красивых стихах; сам он тяготился любовью, как тяготятся недугом, болезнью, понимая, что эта миниатюрная грациозная девушка, всегда по моде одетая и говорившая как-то не по-сибирски, совсем не для него, такого угрюмого, неуклюжего, который не может пройти без того, чтобы не задеть за парту, или стол, или стул. Не зная, как избавиться от такой напасти, он выискивал у Маргариты всяческие недостатки и вроде бы находил их кучу — легкомысленна, боится холода, не переносит жары, длинноватый нос, один кривоватый зуб, но избавления не чувствовал: все время думал о ней, видел ее лицо, слышал ее голос. Ждал, когда она обратит на него внимание, хотя бы два-три слова, ласковый взгляд; мучился от ее жестокого равнодушия, своей нескладности и завидовал тем ребятам, которые запросто, порой небрежно, даже грубо заговаривали с ней, острили, вызывая ее улыбку, — Маргарита любила шутки. До смерти хотелось ему выделиться чем-то. Нет, он не был тщеславным, вовсе нет, выделиться только в Маргаритиных глазах, только в ее… Но чем? Любят тех, кто силен и смел.

Силен и смел!

Северный тракт, протянувшийся на полтысячи верст и в летнюю пору покрытый непролазной, липкой — ногу не вытянешь — грязью, ямами и колдобинами, был ровен и гладок сейчас, только переметен местами, покрыт сугробами. Но все равно Женю страшно укачало, мутило и пошатывало слегка, когда он шел с чемоданом по поселку и сидел в теплой не в меру тетиной горнице.