— Довезите нас до больницы. Рожать ей.

— Да вы что?! — удивился Мошков. — У себя машины не нашли? И почему без фельдшера?

— Да я думал, что она еще с недельку походит, — удивленно махнул рукой мужик. — А ее вон корчить начало. Хотел соседа Ваньку Нарбутовских упросить, чтоб довез. А он и сам слег.

— Почему без фельдшера? — опять, уже грубо спросил Петр Петрович.

— Нету у нас никакого фельдшера. Это надо в Комарово ехать. Так уж лучше сразу в Петелино.

— Садись, мамаша, — весело сказал Петр Петрович. — Сейчас доставим тебя, куда требуется.

Долговязый без конца болтал. Видать, был доволен, что все так легко устроилось — сели, едут.

— У мамы моей было девять детишек. А у тетки Лизы, у сестры маминой, у той человек, наверно, пятнадцать.

— Ну, вот и у вас будет столько же, — не очень ловко пошутил Мошков.

— Нет, нам много не надо.

— «Много не надо», — передразнила его жена. — Тебе-то что. Тебе не рожать. Вот принесу одного, и хватит. Еще не знаю, как рожу, — добавила она тихо и отрешенно.

— Не бойсь, — протянула Евдокия. — Все рожают, не ты одна. На то и баба.

Стараясь приподнять настроение пассажиров, Петр Петрович весело сказал:

— Кого ждете? Мальчика, девочку?

— Да это все равно, — тоже весело отозвался долговязый.

— Живот-то у тебя, девонька, что-то большеват, — раздумчиво проговорила Евдокия. — Впервой рожаешь?

— Первый раз.

— Тем более. Может, и двойня.

— Типун тебе на язык, — вдруг грубо сказал Охохонин. Совсем по-здоровому сказал.

— Врач говорила, что будет один.

— Ну, они скажут!.. — Это опять проговорил долговязый.

— Да иди ты!.. — рассердилась роженица.

К Петелино подкатили в сумерках. Село разбросалось на взгорьях; дома будто сползали по мокрой склизкой земле, книзу, к озеру, покрытому сонной темно-серой дымкой. Сквозь косой дождь как-то по-особому — опасливо и нахально — проглядывали красноватые огоньки села. Здесь, возле озера, перед взгорьем дорога была в глубокой грязи. Машина едва-едва шла, трясясь и дергаясь и все плывя куда-то вбок. Беременная женщина заойкала, потом закричала: «Аа!!! Ааа!!!» Застонал Охохонин. Беспокойно завозились Евдокия и муж роженицы.

«Еще рожать будет», — подумал Мошков с испугом.

Он не знал, как это бывает. Отродясь не видывал. Видел роды коров, лошадей, овечек. Но там другое. Чего не знал, того не знал.

Кажется, он повернул куда-то не туда, машина вдруг резко клюнула, накренилась, и мотор заглох. Опять яма. Да еще какая. Он сразу понял: это — намертво, так просто отсюда не выкарабкаешься.

Грязь, колдобины только на окраинах, а дальше, на взгорьях, дорога ничего. «Тут вот, тут надо было прежде всего улаживать дорогу-то», — злился Мошков. Он опять обошел вокруг машины, слыша, как шебаршит, булькает, хлещет и хлещет ядреный дождь и доносятся приглушенное ойканье и стоны беременной. Петр Петрович торопливо зашагал, почти побежал, не разбирая дороги, к большой пятистенке на конце квартала, у ворот которого стоял-дремал «газик». Все в этом доме было по-деревенски открыто, доступно.

В комнате за столом, вокруг ведерного самовара сидело человек десять, Гоняли чаи. Старик и старуха, видать, хозяева, недоуменно и вопросительно глядели на Мошкова.

— Помогите, товарищи! В моей машине рожает женщина.

Кто-то сдержанно хохотнул. И старуха закричала на него:

— Че тут смешного-то, еретик ты этакой?!

— И у меня еще больной мужчина. А машина застряла. Вот тут, рядом.

— Дак мы-то чего? — сказал вихрастый парень, поставив стакан с чаем на стол. — У нас тут врачей нету. Идите быстрее в больницу. Она недалеко.

— «Газик» ваш?

— Мой.

— Поехали! Быстро!

— А вы что командуете?

— Митрий, ну че ты говоришь-то? — замахал руками старик. — Одевайсь живо!

Женщина еще не рожала.

Когда они сдали медикам — с рук на руки — роженицу и Охохонина, Петр Петрович наконец-то почувствовал, как он устал, измаялся. А еще надо вытаскивать машину из ямы. Надо сегодня же позвонить в одну из бригад. И надо бы поговорить с сынишкой (лентяйничать начал, плохую отметку принес по математике). Надо!.. Сколько в этом слове непреклонности, суровости. Много чего надо.

Посидев с Евдокией сколько-то в тесном безлюдном коридоре, Мошков решительным шагом — за окнами тьма, пора домой — вошел в кабинет врача. Охохонин лежал на кушетке, выставив толстый голый живот. Над ним склонилась пожилая докторша.

— Извините! Мне надо ехать. Что с ним?

— Проверяем, — не очень охотно отозвалась докторша, равнодушно поглядев на вошедшего. — Видимо, колит. Ему придется полежать у нас.

— Ой-я! — вздыхала Евдокия.

— Не вздыхай. Ничего страшного с ними не будет. Баба, наверное, уже родила одного или двойню. А Яков твой полежит и выйдет. А вот как мы будем добираться до дому? Это, пожалуй, пострашнее.

Дождь на улице сыпал и сыпал.

© «Советский писатель», 1982.

Дело было в 1959 году, давно уже, а все помнится полно, живо, и живость тех еще молодых для меня лет, тех впечатлений как-то не согласуется с теперешними, не очень яркими впечатлениями, где есть раздумья и маловато эмоций.

…Новость эту сообщил мне первым Василий Васильевич, персональный пенсионер, человек общительный и не по-стариковски резвый. Он имел привычку каждое утро прохаживаться до магазинов и базара, покупал кое-что по мелочи, а главное, «делал проминку», без которой, по его словам, он чувствовал себя «препротивнейше». Василий Васильевич нередко попадался мне на улицах. Я работал в обкоме партии ответственным секретарем «Блокнота агитатора», с утра до ночи бегал как чумовой по авторам, в типографию, в издательство.

— Все носишься, Василка? — спрашивал он обычно.

— Все ношусь, Васильич, — отвечал я.

Почему он называл меня «Василкой», бог ведает. На этот раз Василий Васильевич был хмур и начал с другого:

— Слыхал, Илья Антонович умер? Да, сегодня под утро. Сердце, конечно… Говорят, еще вчера днем в общем-то ничего себя чувствовал. Да, вызывали. Из «Скорой помощи», из спецполиклиники. Но…

Когда я через час вернулся в обком, там уже все говорили об этом.

Илья Антонович Шуляков был весьма видной фигурой в области: уже более десятка лет работал он первым секретарем горкома партии, избирался членом бюро обкома, его видели в президиумах всех партконференций и пленумов, а также в президиумах всех самых важных собраний. Его фамилия частенько мелькала в газетах. А люди называли Шулякова только по имени-отчеству, как будто у него не было никакой фамилии.

— А знаешь, что вчера Илья Антонович говорил?..

— Слушай, сходи-ка к самому Илье Антоновичу.

Почти все жители нашего маленького областного центра знали в лицо Илью Антоновича. Внешность у него, надо сказать, была довольно-таки примечательная: крупное, рыхловатое, все в мелких морщинках лицо; такие лица считаются добрыми, и в наших краях их называют почему-то «бабскими», хотя, если разобраться, чисто женского в них ничего нету; был Илья Антонович толст, лыс и сед, говорил голосом громким, усталым и чуть хрипловатым. На каждого, кто его видел хоть раз, он производил впечатление человека знающего, пожившего на белом свете, умного и в то же время простоватого.

Вспоминаю…

Я впервые столкнулся с ним вскоре после войны, когда, приехав с фронта, устроился на работу в радиокомитет. В ту пору мы еще не слыхали о магнитофонах и, когда требовался «живой» голос, «выпускали» неискушенных людей прямо в эфир. Однажды выпустили заведующего орготделом горкома партии. Фразы три-четыре он проговорил бодро — любо-мило послушать, но вдруг его голос исчез, из репродуктора доносился какой-то непонятный шорох, подозрительное щелканье и опять зловещая, таинственная, как бы говорящая тишина. Так продолжалось несколько секунд, потом послышался тяжелый вздох и… дрожащий — ужасно слушать — голос выступающего. Я со страху закрыл уши, а когда отнял ладони, не мог понять, кто говорит: вроде бы не заворготделом и не диктор.