И крючочками маленькими Санька запасся. В Чусовой хоть и полно рыбы, но все больше мелкая.

— Лови его! — вдруг заорал дед и, сунув четыре пальца в рот, резко свистнул.

От кустов, что возле дороги, махал через лужайку длинноухий зайчишка.

— Лови его, мошенника! — опять закричал дед и радостно глянул на ребятишек. — Это он к Черному озеру побежал.

Черное — самое большое озеро в округе. Глухое тут место, лес кругом, камыши, валежник да дикие утки. Покрытая вечной рябью от горного ветра вода выглядит темной, отсюда и название — Черное. Вода в озере, конечно, не такая вкусная, как в Чусовой, но пить можно.

— А правда, что в Черном змея живет? — спросил Санька. — Будто плавает… вся в воде, тока башка кверху. И зырит.

— Не знаю, — равнодушно отозвался дед. — Может, так, а может, и не так.

— Дедушка, а я вчерась настоящую змею видел, — хвастливо проговорил Санька. — Иду это за водой, а она у тропинки лежит. В кармане у меня шпагатик был. И я петлю сделал. Думаю, загоню-ка ее в петлю эту и унесу, Кольке покажу. Взял палку и начал подгонять. А она не идет.

— Да рази пойдет она те в петлю, — засмеялся дед. — Кто ж добровольно в петлю идет. Санька ты, Санька!

— Ну, а потом ей, видно, надоело. И стала глядеть мне в глаза. Я гляжу, и она глядит. Не мигая.

— А чем она мигать-то будет? — опять хохотнул дед. — Ну и бестолочь же ты, Санька.

— Дря-янно так это глядит. И раз мордой своей в мою палку. И, знаешь, здорово ударила. Я опять начал ее подгонять. Но уж она больше не налетала. И под хворост уползла.

Мальчишки еще ни разу не были на Черном, и сейчас им вдруг до смерти захотелось посмотреть на это озеро, о котором столько всякого говорят. Ну, говорят, например, что щуки там чуть не по пуду и черные-пречерные, как головешки. А купаться страсть как опасно, такие водовороты есть — любого утащат ко дну. Старухи, те вообще избегают тутошних мест, даже близко не подходят, считая, что там водится нечистая сила.

— Дедунь! — сказал Колька. — А давай съездим к Черному, а?

— А чего мы там забыли?

— Тут ведь близко.

— Да как это… с версту, наверно. Вон куда переть.

— Поглядеть бы.

— Да мало ли че вам охота. Если бы я делал тока то, что мне охота, я бы вообще ничего не делал. Лежал бы себе и покуривал.

Дед смеется. Неправду говорит.

— Мы с Санькой еще не были тамока.

— Немного потеряли.

Голос у деда чуть насмешливый и непреклонный.

— У меня брюхо болит, — сморщился Санька.

— Это ты пиканами объелся, — сказал Колька.

— Попить бы.

— А может, ишо чего хочешь? — сердито спросил дед.

Где-то далеко долбит дерево дятел. Долбит и долбит, с нудной методичностью, будто заведенный. А рядом в кустах попискивает птичка, нерешительно и печально, видно, жалуется на что-то. Лошадь деловито помахивает хвостом. Густо пахнет кошениной и вроде бы медом еще, — дыши, не надышишься.

Хорошо!

Дед вдруг свернул влево, на косую елань, где уже совсем чуть-чуть проглядывали колеи, то исчезая, то появляясь. Все куда-то книзу едут, книзу, лес темнеет, ветки тальника бьют по голове, иногда больно даже, становится сыровато, глухо и немножко тревожно. Земля пошла уже другая — мягкая, рыхлая, колеса телеги как бы режут ее. Попахивает болотом.

И вот оно, озеро! Большое, странной яйцевидной формы. Мертвая, темная, даже чуть иссиня вода с холодной рябью, будто чернила налиты. И этот тяжелый неживой цвет отражается на тальнике, чьи ветки свисают над водой, на водорослях, кажется, даже на облаках. У кустов — кострище с тлеющими головешками; жердястые березки, пообгоревшие в середине, навалены крест-накрест. Ветки, обрывки газет и какое-то тряпье.

— И тут успели насвинячить, — сказал дед, нервно качнув головой.

Все трое стояли на берегу.

— Ну, че не пьете-то? Просили, дак пейте давайте. Пейте, пейте! — Деду хотелось посмеяться, но не смеялось — он, видать, устал, голос напряжен.

— А оно глубокое, дедушка? — спросил Колька.

— Еще бы! Помню, когда я ишо парнем был, так двое наших боктанских пыталися измерить. Взяли длинную веревку. И привязали к этой веревке камень. Отъехали на плоту куда-то к середине и — бултых. Но, грит, так и не достали дна.

— А надо бы на шпагате, — сказал Санька. — Много ли веревки-то возьмешь.

— А лучше всего на суровой нитке, — добавил Колька. — Взять целую катушку и привязать гайку.

Снова ехали, все вниз куда-то, вниз, пока не уперлись в широкий овраг, откуда выглядывали кудрявые верхушки сосен и елей. Это был провал между гор, на дне которого чернело болото, покрытое грубой, как кожа, травой и мягким, будто резиновым, мхом. Дед сказал, что позапрошлым летом тут, в овраге, — он тянется с версту, аж до самой Чусовой, — где-то в чащобе ягодницы видели волчицу с волчатами.

По пути попало еще одно озеро, точнее, озерцо, светлое среди светлых березок. Потом начались покосы, за покосами — пал с терпким тревожным запахом и наконец показалась Чусовая со своими каменными скалами. У брода остановились. Сбросив сапоги и брюки, Санька зашел на мель и начал искать раков, вглядываясь в дно реки и приподнимая камни. Способ ловли у него до крайности прост: ищет, быстро и незаметно хватает рака за спинку. Поймал одного и бросил Кольке на берег. Поймал другого.

Рак, он тоже не дурак и жить хочет: так и норовит схватить тебя клешнями, ворочает ими туда-сюда.

— У, какие злые! — засмеялся Санька. — За это будете брошены в кипяток. И там покраснеете от стыда.

— Да отпусти их, — попросил Колька. — Каких-то махоньких поймал.

— Да, мяса тут и на глоток не хватит, — поддакнул дед.

«Раки как раки», — подумал Санька.

— Суд решил вас помиловать. Ать, два!.. — Санька бросил раков в воду.

«Отчего мне так хорошо? До чего же хорошо!»

Поскрипывает телега. Дед покрякивает, покуривает, не обращая ни малейшего внимания на чусовские красоты.

А годы шли. Два наших дружка подросли. Поумнели. И уже новые радости и печали приходили к ним.

…Колька сидел на берегу Чусовой, свесив над водой ноги в сизых от пыли и засохшей грязи сапогах, вяло бросал комочки земли и думал о чем-то. Берег высок, обрывист. После обильных августовских дождей река поднялась, угрожающе вспухла и замутилась, волны глухо бились о берег, и глыбы рыхлой земли то и дело бухались в воду. В береге образовалась огромная ниша, над которой нависал дернистый козырек. Он мог обвалиться, но Кольку это не пугало.

Приближался хмурый вечер, от реки тянуло болотной сыростью и неуютной прохладой. В такую пору только б дома сидеть, в окошко глядеть да книжки почитывать. Но Колька сидит, упрямо сидит.

Он не заметил, как к нему подошел Санька и, обхватив за плечи, повалил, захохотав громко, совсем по-мужичьи. Колька, болезненно скривившись и глотнув слюну, снова сел.

— Смотри-ка, какой он. Ты че это?

Ведь Санька только на полгода старше дружка, но куда более сильный, плечистый, с крепким затылком (не затылок — каменная глыба). И на целую голову выше Кольки. Растет прямо не по дням, а по часам. И какой-то драчливый стал. Может драться просто так, безо всякой причины и безо всякой злобы; налетит — и пошло. Расквасит двум-трем мальчишкам носы, бывает, ему расквасят, и идет после того довольнешенек, ухмыляется. У него разорвано ухо и шрамы на щеках. После неудачной драки он дня три приходит в себя и тогда бывает тих и покладист. Но потом опять ввязывается в какую-нибудь драку.

— Чего, спрашиваю? Дома наподдавали?

Нет, не дома. После обеда вздумал Колька на реку сходить, поудить. Шагает с удочками к широкой заводи, где жирные-прежирные чебаки клюют. Довольнешенек. Посвистывает. Видит: у тальника девчонки бегают, мячик бросают. В тальник корзинки с грибами поставили. Возле девчонок коротконогий крепыш Яшка-музыкант крутится. Музыкантом его прозвали за то, что бойко наигрывает на балалайке и мандолине.