— Сейчас организуем.

Держась руками за низ живота и напрягаясь, Охохонин сдавленно постанывал, и стон его походил на храп. Утихал, а потом еще крепче хватался за живот и получался уже не храп, а что-то вроде мычания.

Анна Степановна встала:

— Петр Петрович, срочно нужна машина.

— Сперва-то у него не так, чтобы шибко уж было, — сказала Евдокия. — А вот все хуже и хуже.

Несколько шоферов были в разъезде. Один отпросился в соседнюю деревню проведать мать. Торопко прошагав с полквартала, Мошков открыл калитку в новых резных воротах. Куда тебе ворота! А дом еще краше: четыре комнаты, веранда, мансарда, амбарушка, хлевок, сарай — все в лучшем виде. Тут жил самый молодой и бесшабашный колхозный шофер с многодетной семьей (две дочки и два сына — мал мала меньше).

— Где хозяин?

— Да убрел куда-то, — ответила смазливая, расторопная бабенка, жена шофера.

— А давно?

— Да сразу как поужинал. И ума не приложу, где он.

Петр Петрович знал, где. У секретарши Веры, той самой, с влюбленными глазами.

«Везде, сатана, успеет!» — Мошков и хмурился, и ухмылялся.

Были еще шоферы, на окраине села жили. Но он махнул рукой, той, которая в повязке: подите вы!.. И через некоторое время подогнал легковую (личную) к дому Охохониных.

— Ну, пошли помаленьку, Максимыч.

Охохонин шагал, согнувшись в три погибели, поддерживаемый врачом и женой.

— А где шофер-то? — беспокойно спросила Евдокия.

— А я? Чем не шофер?

— Да вы что, Петр Петрович?! Стока шоферов…

— Поехали!

Мошков говорил эти слова не без удовольствия, дескать, знай наших!

До райцентра — села Петелино — каких-то восемнадцать километров — рукой подать. Бабы, те иногда даже пешком добираются. И не потому, что нету машин. Есть. А просто издавна привыкли так. «Деды и бабки, отцы и матери пешочком ходили. И нам бог велел».

В лесу белым-бело от дождя. Ветер, рвавшийся из глубин тайги, гнул кусты, раскачивал деревья. Машина слегка подскакивает, отчего Охохонин глухо мычит, а его жена бормочет:

— Потерпи, Яша, потерпи. Скоро приедем.

Проехали мимо Цыганских озер. Озер, собственно, нет, — низина, а точнее, впадина, поросшая грубой осокой, камышами, а по краям — жидким кустарничком. В центре этой впадины — кочковатое болотце. Старики говорят, что лет сто назад здесь были большие мелководные озера. И произошла тут одна история, о которой те же старики вспоминают не иначе, как с содроганием. Несколько цыган увели лошадей из их деревни. Деревенские догнали их в лесу и всех, как одного, порешили. А петелинские крестьяне свое поганое дело вытворили — выгнали из домов цыганок и цыганят, родичей убитых конокрадов. Зима, как нарочно, выдалась неслыханно морозной. К ночи буран нахлынул. И цыганки с ребятишками, убегая неведомо куда, все как есть померзли близ озер, в зароде. Утром поехали мужики за сеном, видят — мертвецы. С той поры и прозвали эти озера Цыганскими.

Дождевая белизна, ветер и сырость вдруг напомнили ему окопную жизнь, когда все на тебе и вокруг тебя в ненастье становилось прилипчиво мокрым, грязным, и ты не знал, где и когда сможешь обсушиться. Вот это незнание — где и когда? — было тяжелее всего. Одной землицы сколько на фронте перекопал. И сейчас бы еще заравнивал. До сих пор иногда мерещатся ему ночами фронтовые сполохи, разрывы снарядов и кажется, что вздрагивает под ним кровать. Вот тебе и железные нервы! Да что там!.. Безразличен ко всему только труп. Мошков всю жизнь работал до одури, чувствуя при этом какую-то странную, злую радость, не покидавшую его даже дома и уже непонятную ему теперь. Дескать, когда-нибудь потом, потом буду отдыхать, сейчас не до этого. И прогнал, сжег свои молодые годы.

Кажется, конца не будет слякотной дороге, мокрым лугам и почерневшему лесу. Никого. Пустынно. Хоть бы птица какая-нибудь пролетела. Замирает тайга в ненастье.

— Ну, как, Максимыч? — спросил Мошков нарочито бодро.

— Ниче, — не своим голосом выдавил Охохонин.

— Скоро приедем. Потерпи, дорогой.

О, если бы все было так, как ожидаешь! Как предполагаешь. А главное, как хотел бы. Но!.. Возле безымянной речушки они увидели знак, запрещающий проезд (дорогу ремонтировали). Начались всякому здесь знакомые дорожные мучения: машинешка подскакивала, шаталась, падала и выла на все лады. Заскользила-поплыла куда-то влево, будто по катку и, накренившись, судорожно подергалась и застыла. Стали слышны приглушенные стоны Охохонина, тоже смахивающие на вой.

«Этого еще не хватало, — с раздражением подумал Мошков, вылезая из машины. — Ладно хоть сапоги надел».

Пахло мокрой травой и навозом. Петр Петрович знал: никакого навоза тут нет, это здешняя земля так странно пахнет, когда отсыреет. Ветер по-прежнему гнал белый молочный дождь.

Мошков оглядел левые колеса машины, наполовину погрузившиеся в яму с густой грязью. Уже виднелся конец объезда.

Пока он раздумывал, как и что, Евдокия натаскала невесть откуда сосновых веток, сушняка и подложила под колеса. Тихоня, тихоня, а везде успевает.

— Гони, Петр Петрович!

Мошков подскочил к тальнику, отломил веток пять (не сразу и оторвешь, черт их дери!) и тоже бросил под колеса — надо же что-то и самому сделать.

Машина, взревев, зло выскочила из ямы.

Вскоре показалась маленькая деревушка, где тоже был объезд. Мошков, пыхтя, вылез из машины, чтобы посмотреть, нет ли и тут какой-нибудь ямы, колдобины. Приземистые избы и амбары кучились возле дороги, как бы собираясь перебраться, перепрыгнуть через нее, почернев от влаги и приобретя, под стать погоде, крайне унылый вид. Из ближней пятистенки неслись пьяные голоса, там надрывалась гармошка, и какая-то баба визгливо выкрикивала: «Эх, эх, эх!..» Видать, пляшет. К дороге бежала молоденькая, с растрепанными волосами девка. Краснорожий, с пьяными глазами парень догнал ее и дернул за руку.

— Да отстань ты от меня! — крикнула девка.

— Ну, что ты корчишь из себя?

— Отстань, говорю! Налил шары-то.

— Еще чего-то фасон гнет.

— Че ты пристал к девке? — сказала Евдокия. Но по-особому сказала — таким голосом просят, умоляют.

— Нет, ты все же пойдешь!

— Хоть кол ему на голове теши, — продолжала орать девка. — Уйди, добром прошу!

— Фу-ты, ну-ты, елки гнуты! — Парень пьяно вихлялся, дергая руками — передразнивал девку.

— Иди, давай, иди, — уже другим, заметно сердитым голосом сказала Евдокия. — Будь ты неладен! А то вот возьму и угощу палкой этой.

— Че-го?! — удивился парень, насмешливо оглядывая женщину.

— Съезжу вот по дурному-то колгану. Поворачивай давай, ать, два!

«Ну и Евдокия! — дивился Петр Петрович. — Вот те и тихоня».

— А ты откудов выползла? — придвинулся к Евдокии парень. Крепко же его пошатывает.

— Кончай концерт! — осматривая машину и не поворачиваясь к парню, сказал Мошков.

Парень глянул на широкую спину Мошкова и задиристо хмыкнул:

— Хм! А ты-то чего еще тут?!.

— Веди себя как полагается.

Петр Петрович повернулся к парню. И тот, поглядев на строгую, явно начальническую физиономию Мошкова, сказал:

— А че… Почему она?..

— А потому, что ты рылом не вышел. — Он тут же пожалел, что сказал такое. Не то и не так надо говорить.

— Ну, бляха! — снова взвинтился парень. — Тебе-то что надо?!

— Иди, иди, милый, — совсем дружески проговорил Петр Петрович, будто приглашал чайку попить. — И оставь девушку в покое.

Это был чужой колхоз, в своем на Мошкова никто так вот рот не разевает. Но девка все же узнала его:

— Здравствуйте, товарищ Мошков! Видите, что вытворяет? Надоел хуже горькой редьки. Трезвый еще ничего, человек как человек. А под пьяную лавочку — что хошь вытворит.

— А что, выпить нельзя? — сказал парень.

— Давай-ка не прикидывайся дурачком, — зашумела девка.

— Да на холеру вы мне сдались! — махнул рукой парень и пошел к дому, где продолжали отчаянно наяривать на гармошке.

У другой стороны объезда, с краю деревни, возле прясел стояли двое — молодой долговязый мужик и беременная женщина с нежным детским личиком. Мужик поднял руку: