Однако плоды, которые затем все же начали снимать с этих пальм, отличались очень высоким качеством. Тогда же вокруг Сийю появились плантации тропических фруктов и табака, снискавших славу во всей Восточной Африке. Появились крупные объединения ремесленников — они изготавливали мебель для всего архипелага Ламу. Но после захвата островов Англией сельское хозяйство вокруг Сийю захирело. Последний плотник-чернодеревщик умер там в 1932 году.

— Да, теперь от тех времен вокруг Сийю остались лишь одни плантации тамбу, — подхватил разговор бвана Абу. — Так называют зеленый табак, идущий на приготовление бетеля. И сегодня, когда северо-восточные муссоны создают для него «плохой сезон» на Занзибаре и в городах южного Савахила, там пользуются нашим тамбу. Вон они, наши табачные плантации на руинах истории.

Я посмотрел в направлении, указанном Абу, но никакого табака не увидел. Среди разобранных почти до основания зданий виднелась обработанная земля, на которой удивительно ровными рядами, один к одному лежали, как мне показалось, полукруглые коричневые камни-окатыши.

Я вопросительно посмотрел на моих спутников.

— Выращивание зеленого листа для бетеля — адов труд, — объяснил бвана Абу. — В наших местах молодые побеги табака не выносят прямого солнечного света. Поэтому около десяти утра крестьяне покрывают каждый побег половинкой скорлупы кокоса, а около трех снимают ее.

Впереди блеснуло сапфировое озерцо — дитя прилива, за ним виднелись заросшие бурной растительностью стены форта. Слева, за пальмами, возникла внушительных размеров зубчатая башня, точь-в-точь как на Занзибаре.

— Ну вот, там, за стеной, и Сийю, — ударив осла рукой по холке, облегченно вздохнул мвалиму. — Сейчас попьем тембо и снова сделаемся молодыми.

— Тембо — это вино из тамбу? — предположил я.

Оба старика весело рассмеялись.

— Гостю в компанию нужен не такой мвалиму, как я, а настоящий школьный учитель суахили, — проговорил наконец Сайид. — Тембо — это кокосовое вино, прекрасный освежающий напиток. Но не вздумай пить вино из тамбу. Есть и такое. Это зелье цвета малахита. Им балуются хиппи, которые селятся среди здешних развалин.

Хотя форт Сийю и не рекламируется ни в одном из туристских путеводителей, при осмотре он показался мне одним из наиболее впечатляющих зданий на всем побережье. Построенный в XIX веке, незадолго до описанного Дж. Хаггардом «бума» в Сийю, он неплохо сохранился, а в будущем, когда регулярное сообщение свяжет этот город хотя бы с Ламу, форт станет одной из главных достопримечательностей архипелага. Из крепости маршрут туристов проляжет к восстановленной недавно мечети, в которой сохранился элегантный каменный минбар[41], датируемый 1521 годом.

Однако остальные памятники города находятся в плачевном состоянии. Три суахилийских здания, которые в конце 60-х годов изучил и описал в своей фундаментальной работе «Люди и памятники побережья Восточной Африки» известный английский историк Дж. Киркман, я так и не нашел. Судя по справкам, наведенным мвалиму, их уже «извели» на удобрения.

Но не все еще здесь утеряно. Испив три стакана тембо, старый Сайид действительно помолодел и с удвоенной энергией принялся знакомить меня с прошлым и настоящим Сийю.

Первым делом он повел меня к ремесленникам-оружейникам. Под высоким навесом из пальмовых веток на окраине города двое сухопарых мужчин в клетчатых юбках делали трости-обманки, без которых многие жители прибрежных материковых районов, что напротив острова, никогда не отправляются в дальнюю дорогу. С виду это обыкновенные палки, обтянутые тисненой кожей. На самом же деле они представляют собой грозное оружие. Черенок палки служит ножнами, в которые вставляется укрепленное на ручке длинное обоюдоострое лезвие. Схватиться за палку — значит лишь помочь ее владельцу вынуть свое оружие. Рывок — и в руках у противника остаются легкие кожаные ножны, а в руках у владельца «палки» — острая шпага.

— На архипелаге такие изделия не пользуются спросом, — объяснив мне технологию производства, заключил старший из кузнецов — Хасан Огли. — Их покупают на материке. Зато кинжалы-симе, что куют под соседним навесом, идут нарасхват.

Симе были кривые и тупые. Я заметил Хасану, что ими даже трудно оцарапаться.

— У кинжалов на острове совсем другое назначение, — улыбнулся он. — Баджун — мирные земледельцы, браться за оружие они научились, когда надо было постоянно отбиваться от колонизаторов и захватчиков. В память о былых битвах мужчины иногда по праздникам любят для шику заткнуть себе за пояс кинжал. Но главное для них сегодня, чтобы симе выглядел понаряднее. На ножны идет красивая красная кожа с тиснениями, подкрашенными черным соком водорослей. Рукоятки для этих тупых болванок вырезают из кабаньего рога и отделывают медной проволокой.

— В былые времена, наверное, их резали из слоновой кости и украшали золотом? — предположил я.

— Нет, нет, — возразил мвалиму. — Дело в том, что все суахилийские правители, извлекая очень большие доходы из торговли бивнями, вывозимыми в заморские страны, строго запрещали местным мастерам использовать слоновую кость для местных нужд. Тех, кто нарушал эту монополию султанов, сам вступал во взаимоотношения с материковыми племенами и выменивал у них бивни, сурово наказывали. Так что от «былых времен» нам известен всего один кинжал, подобный тому, какой вы описали. Он был сделан в XVII веке и принадлежал султанам из местной династии Ва-Фамау. Зато прекрасные посеребренные мечи с чернеными эфесами — не редкость. Их делали кузнецы-баджун по заказам суахилийской знати. Как говорят знатоки, они особой, напоминающей эфиопские сабли формы, отличной от арабских. И богатый орнамент, что украшает их эфес и ножны, тоже африканский.

К сожалению, мы не застали на месте мастеров, которые режут рукоятки и тиснят кожу для ножен. Мало что выяснили мы и у ювелира, в руках которого серебряная проволока и осколки кораллов превращались в изящные подвески и серьги: он был немой.

Зато в самом чреве старого города, где, как мне казалось, обитают лишь летучие мыши, мвалиму познакомил меня с бваной Маави. Сайид назвал его «единственным на всем побережье, кто еще умеет делать кикакаси» — нарядные шкатулки.

— Да нет, мвалиму, — обнимаясь с Сайидом, нараспев заговорил бвана Маави. — Ты отстал от жизни. За те полгода, что мы не виделись с тобой, у меня многое изменилось. Приезжали большие начальники из Момбасы. Они сказали, что, если умрет Маави, умрет и искусство кикакаси. Поэтому мне велели не умирать до тех пор, пока я не обучу своему ремеслу двух местных парней. Они уже делают неплохие вещи.

— И как же это достигается?

— Оставайся, и ты, наверно, освоишь, — улыбнулся мастер. — Сначала надо загрунтовать поверхность, а затем красить. В нижней части полосы одного цвета — погуще, в верхней — пожиже, или наоборот. Смешивать краски и лаки у границ полос. Сушить и опять красить. Потом целый день сушить. На следующий — лакировать. И так до тех пор, пока луна на небе не станет такой, какой была в первый день покраски кикакаси.

— А откуда берутся краски?

— Вернее сказать — цветные лаки. Чтобы освоить это дело, надо пожить в Сийю подольше. Мне передал секреты отец. Но за те шесть с лишним десятков лет, что я делаю кикакаси, кое-что удалось добавить к старым секретам и самому. Красный цвет дает сок больших деревьев на материке, когда они просыпаются после сухого сезона. Если каракатицу выварить в соленой воде, подбавив туда лимона, то получится синий. Из корней травы маджиканьи, что растет в соленых болотах вокруг Фазы, можно выдавить редкий по своей красоте зеленый цвет.

Бвана Маави так и сыпал местными мудреными названиями растений. Для получения красок и лаков он использовал больше полусотни трав, кустарников и деревьев. Но зато его кикакаси ничем не отличались от тех, что были выставлены в музее Ламу. Им свойственно благородство полутонов, патина многовековой традиции. «Раньше во всем мире такие полосатые лакированные коробочки делали лишь на суахилийском побережье, — прощаясь, сказал бвана Маави. — Сегодня во всем Савахиле их делают только в этой маленькой мастерской. Но теперь я верю, что искусство кикакаси не умрет вместе со мною…»