Почему речь зашла о кроватях, я понял сразу же, как только поднялся на второй этаж. Они составляли основу основ обстановки дома и явно служили мерилом достатка его хозяина. На втором по численности месте находились стулья и кресла. Больше никакой иной мебели, если не брать в расчет нескольких обитых медью сундуков, я вообще в этом «самом-самом суахилийском» доме «самого суахилийского города» не нашел. Вот почему, когда, вернувшись в Ламу, я прочитал в новой, тогда еще не опубликованной работе Дж. Аллена, показанной мне ее автором: «Типичный дом суахили — это коллекция изумляющего вас числа кроватей и кресел», то понял, что это — не преувеличение.
Кровати, исполнявшие присущую им обычно роль, стояли повсюду. Это были массивные, широкие, из черного или розового дерева сооружения на очень высоких, в половину человеческого роста, ножках. Только тут я осознал реальность казавшегося мне гиперболическим сюжета из «Хроники Пате» о том, как одна знатная особа взбиралась на ложе к своему мужу по серебряной лестнице. Можно поверить и в то, что при подобном культе кроватей в знатных домах, воспетых одним местным поэтом, их инкрустировали золотом и слоновой костью. Таких произведений суахилийских мебельщиков, именуемых «витанда вья мтаванда», осталось очень немного. Одно время мне казалось, что увидеть их можно лишь в музеях Ламу и Могадишо да в особняках одного-двух негоциантов-арабов из Момбасы, где кровати тоже превратились в экспонаты. Здесь же, в Пате, такими «витанда» еще пользуются.
В женских комнатах стояли также музейного вида детские кровати. Их ажурные перила были сконструированы так, чтобы позабавить малышей: разноцветные шарики-погремушки скользили по перилам-перекладинам, сами перекладины откидывались и превращались в опоры, на которых можно покачаться. И все это было красным, зеленым, желтым. Мне объяснили, что еще в XVIII веке на Сийю были открыты секреты изготовления цветных растительных лаков. Они веками сохраняют цвет, вот и эти не поблекли до сих пор.
Кроме этого антиквариата дом был заставлен «улили» — лежаками в нашем понимании. Они представляют собой раму с сеткой, на очень низких ножках. Сетка сплетена из эластичного и очень прочного пальмового волокна. Улили делают самых различных размеров с таким расчетом, чтобы при необходимости их можно было вложить одна в другую и все вместе задвинуть куда-нибудь в угол. Отсюда труднопонимаемая непосвященными суахилийская пословица: «Одна улили занимает столько же места, сколько десять улили».
Кровати-раритеты стоят вдоль стен, а между ними везде, где только возможно, были втиснуты кресла. Они тоже заслуживают внимания. Материалом для них послужил трудно поддающийся обработке эбен. Поэтому все в этих креслах сочленено под прямым углом. Подобное однообразие, однако, щедро компенсируется плетением из золотистой соломки в резных спинках и подставках для ног, а также инкрустацией. В рисунке преобладает растительный орнамент, реже — силуэты сказочных птиц и зверей. Все они удивительно нежных желтых тонов.
На первых порах я подумал, что инкрустации выполнены из слоновой кости. Однако оказалось, что для них используют рожки жирафа. Их сначала на несколько недель закапывают в землю, а затем долго держат в соке манго и лимона. Это очень древний способ, имеющий еще кое-какие секреты, известные сегодня двум-трем старикам в Сийю.
Боюсь, что, если бы островитяне разгласили их, жирафам на материке не поздоровилось. А пока что на них мало кто охотится: мясо несъедобное, шкура не поддается выделке. Прок есть только от хвоста, из которого вожди многих племен делают себе опахало, символизирующее власть. Насколько мне известно, никто в Африке, кроме мастеров-пагги, никогда не использовал жирафьи рожки в каких бы то ни было целях. Еще для инкрустации кресел раньше применяли перламутр; украшали их также серебряными и медными гвоздями.
Когда мы покончили с осмотром дома и меня пригласили сесть, я наконец понял, почему в суахилийском доме так много улили, почему, они в отличие от витанда, не убраны бельем и почему эти лежаки стоят повсюду: посреди всех комнат, в коридорах, на кухне и даже на улице.
Войдя в «парадную» комнату дома, все расселись на улили. Затем хозяйка принесла густой чай, сваренный, по местному обычаю, с молоком. Его сервировали тоже на лежаке. Пока мы пили чай и беседовали, женщины сдвинули несколько свободных лежаков, застелили их яркими купонами китенга вместо скатертей и превратили кровати в обеденный стол.
Все стены в парадной комнате были увешаны фотографиями родных и близких хозяина, картинками из журналов и плохо вяжущимися с ними изречениями из Корана. Между ними кое-где поблескивали небольшие зеркала и тарелки с голубым рисунком. Примерно через каждый метр ряды их нарушали спускающиеся с потолка яркие шторы. Они крепились на тонких мангровых жердях, на разных уровнях пересекавшихся под потолком.
Я спросил об их назначении.
Ни слова не говоря, бвана Алиди встал и принялся растягивать шторы. Буквально через несколько минут вся парадная комната оказалась перегороженной ими на множество отсеков.
— Конечно, в моем доме это — лишь дань традиции, — объяснил хозяин. — Однако в обычных небольших ньюмба[38] или, тем более, в упену[39], где в тесноте живут большие семьи и бывает множество гостей, такие отсеки размером с улили попросту необходимы. Кроме того, местный этикет допускает и такое: если вы, к примеру, устали, то можете взять любую приглянувшуюся улили, отделиться от компании, зашторить один из отсеков и полежать. При этом можно продолжать беседу с сидящими. Но и соснуть не грех. Никто вас за это не осудит. Попробуете?
Честно говоря, я подумал, что неплохо было бы принять это предложение. Но принесенные женщинами кушанья, источавшие приятные ароматы, отвлекли меня от подобных мыслей.
Обитателю более высоких широт еда патти может показаться экзотической и даже изысканной, но для приэкваториального острова она обычна. Замечу лишь: 400-граммовая банка консервированной свеклы, привезенная из Англии, стоит в магазине Алиди в сорок раз дороже, чем килограмм признанных лучшими в мире красных манго из Ламу.
С них-то мы и начали обед. Затем подали суп с угали — горьковатыми клецками из маниоковой муки. На второе — вареный рис с креветками, обильно сдобренный жестоким перечным соусом. Затем («Специально для гостя!» — подчеркнул хозяин) любимое лакомство патти — мкате йа майяий (яичный хлеб) — нечто вроде пышного омлета, который поливают либо ананасовым сиропом, либо имбирным соусом. И снова чай, чай, чай…
Перед каждым новым угощением одна из женщин уносила со стола всю использованную посуду, а другая приносила чистую. Тарелки были в основном современные. Но небольшое блюдо, на котором к чаю подали сухарики с изюмом, привлекло мое внимание настолько, что, дождавшись, когда сдоба исчезнет, я, преодолевая неловкость, перевернул его. Китайский фарфор, XVIII век…
— Таких блюд на острове осталось несколько штук, — заметив мою проделку, сказал бвана Абу. — Но новой посуды в любом, самом бедном доме у патти очень много. И наверное, так повелось издавна, потому что среди некоторых развалин и сегодня фарфоровых черепков чуть меньше, чем камней. Вы знаете, я бывал за границей и видел, как там одну тарелку используют подряд для нескольких блюд. У нас это невозможно. И не потому, что этим обижают гостя, а прежде всего потому, что тем самым хозяйка роняет свое достоинство, престиж всего дома. Даже в самой бедной хижине маисовые угали едят на одной тарелке, а вареные бананы — на другой.
— Наш гость опоздал с визитом на остров на целых два столетия, — пошутил бвана Алиди. — Теперь нам все приходится ссылаться на черепки и о многом говорить в прошедшем времени. А если бы он попал сюда во времена «золотой поры» Пате, то еду из кухни ему приносили бы в огромных медных котлах-суфуриях, фрукты подавали на бронзовых подносах, а яства накладывали на дорогие фарфоровые тарелки с голубым рисунком. А что это были за яства! Мясо жарили на мангровых углях, придававших ему дивный аромат. Специально откормленных душистыми травами барашков подавали в диковинном соусе из гвоздики, муската и кардамона. Птицу предварительно вымачивали в кокосовом молоке, отчего мясо ее становилось нежным и сочным.
