Он в последний раз дернул руками и ногами, сделал последний судорожный вздох.

Последнее, что видел он, – это море копошащихся, беззвучно извивающихся красных червей.

* * *

Лесные стояли и смотрели на то, что происходило.

Они должны были взирать на это беспристрастно – не все ли равно, кто победит? Сейчас победил Демон-Пожиратель, а значит, скоро придет конец Человекам. Уйдут люди, придут другие – не все ли равно?

Но ужас поселился в их сердцах. Невыносимый страх пожирал их души так же, как Червь пожирал сейчас Последнего Кимвера.

Потому что смена эпохи – это всегда катастрофа. Катастрофа, которая растянется на многие тысячи лет. И мало кто из Лесных выживет на этом Страшном Суде. Выживет, чтобы медленно начать восстанавливать число свое.

Лесные живут долго. Так долго, что и сами не помнят, когда родились. Но все же они и умирают. И плодятся они очень медленно.

Лесные сделали первый шаг. Неосознанно, против своей воли сделали шаг к красному демону и распятому на демоне человеку.

А потом сделали и второй шаг. А потом вдруг бросились всем скопом на кишащую червями тварь – ощетинившись иглами и руками-сучьями, оскалив зубы, вопя что-то по-своему от страха и отваги, закипевших одновременно в их древних душах.

Они налетели на Демона-Червя скрипящей, визжащей, царапающейся, кусающейся волной, они свалили его на землю. Они рвали его на части, вырывали клубки извивающихся червей из его тела и разбрасывали их по поляне.

Степан, полуоглушенный, медленно поднялся на ноги. Он прижимал к груди тоненькую книжицу. Псалтирь.

Он раскрыл ее. Он не знал мотива, но это не мешало ему. Он читал нараспев, раскачиваясь в призрачном синем свете Круга, и древние слова расплывались над поляной, над барахтающимися, хрипящими телами.

– «...Господи! – Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей... Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших. И уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое... Скоро услышь меня, Господи; дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу. Даруй мне рано услышать милость Твою, ибо на тебя я уповаю. Укажи мне путь, по которому идти, ибо к Тебе возношу душу я мою. Избавь меня, Господи, от врагов моих; к тебе прибегаю. Ради имени Твоего, Господи, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою. И по милости Твоей истреби врагов моих, и погуби всех угнетающих душу мою, ибо я – Твой раб...»

И показалось даже на мгновение Степану, что моление его возымело силу. Что разорван совершенно Демон-Червь, разметан на шевелящиеся отвратительные части, что показался освобожденный Демид. Но нет... Лесные, при всем усилии своем, не могли доставить значительного вреда демону… Ибо не было у него единого тела. Черви, отброшенные в сторону, ползли с необыкновенной скоростью обратно. Они снова сливались, поднимались на новообразованные ноги и разили новыми руками и щупальцами без пощады. Один Лесной тихо вскрикнул, разломленный пополам, и начал медленно истаивать в воздухе призрачным зеленоватым дымом. Еще один... Лесные гибли. А Червь был неуязвим.

И не мог он быть другим. Ибо существовал столько, сколько существовала Земля, и впитал всю силу ее, и не имел сомнений в единственной цели своей – проснуться, и насытиться, сожрав всех, кто считает себя хозяином в этом мире, и снова погрузиться в спячку – до нового Прилива.

Дикий рев разнесся над поляной. Вопль разъяренной лесной кошки был в этом звуке, и басистое рявканье медведя, и еще что-то тоскливое, ужасающее, и вместе с тем почти человеческое. Степан оглянулся, и волосы дыбом встали на его голове.

То, что ворвалось в Круг, нельзя было представить даже в кошмарном сне. Длинное огромное тело, покрытое в нижней своей части мокрой, висящей грязными космами шерстью, было согнуто невероятным образом под прямым углом вверх. Это был почти кентавр. Из медвежьего туловища, вальковато трусившего на четырех когтистых лапах, росла грудная клетка обезьяны – со вздувшимися, как у культуриста, буграми мышц, с кошмарно длинными руками, достающими до земли и порою помогающими бежать задней половине – прыжками, на обезьяний манер. А голова существа была кошачьей. Оскалившаяся пасть огромной кошки – то ли барса, то ли гепарда – вопила так, что закладывало уши. Желтые глаза сверкали огнями неукротимой ярости.

Степан упал ничком. Ему показалось, сам дьявол вырвался из Ада, чтобы помочь Червю в богопротивной его работе. Чудовище перемахнуло через Степана в огромном прыжке и приземлилось у шевелящейся кучи дерущихся с Червем лесных тварей. И разметало их ударами могучих лап в разные стороны, как ворох старого хвороста.

Оно схватило обезьяньими руками бесчувственное тело Демида, полуоблепленное клубками червей, и подняло его вверх – безо всякого труда. Ноги медведя пришли в движение и понесли монстра к центру Круга. К огню, что в человеческий рост поднимал синий конус свой на пересечении черных теней.

Лесные бросились вдогонку, но соревноваться в скорости с таким монстром было трудно.

И клубки червей, валяющиеся там и сям на траве, шевелящиеся безо всякого смысла, вдруг выстроились в полосы, извивающиеся, как змеи, и поползли за ними.

«Кентавр» затормозил у самого пламени – резко, так, что когти выдрали клочья дерна. И аккуратно, даже нежно, поставил Демида в самое пламя.

Степан закричал. И еще один голос пронзительно завизжал, когда пламя охватило Демида и скрыло его с головой. Степа узнал этот голос.

Лека. Это была она.

Чудовище медленно повернуло кошмарную свою голову на крик.

– Лека, это ты орешь? – проскрипело оно. – Заткнись. Раньше орать надо было!

Визг Леки резко оборвался.

Тишина нависла над поляной. Слышно было только шипение. Это черви подползали к пламени, валились в него, пузырились и лопались во всепожирающем ледяном огне.

* * *

Демид лежал на земле. Лежал неподвижно, закрыв глаза, и, кажется, даже не дышал. «Кентавр» вынес его из центра Круга. И бережно положил здесь, у подножия старого дуба.

– Он умер? – спросил Степан.

– Ты, в натуре, думай, чё говоришь-то, пень христианский! – Голос монстра мало чем отличался от звука бензопилы, наскочившей на гвоздь. – Ежли он того, концы отдаст, то вам, людям, вообще кранты. Хана вам будет с музыкой, век воли не видать!

Степан недоуменно полез пятерней в затылок. Никогда он не мог предполагать, что сказочный зверь может выражаться как блатной на тюремных нарах.

Червей больше не было. Они сгорели. Сгорели все в синем пламени Круга. Демиду этот огонь не нанес никакого видимого вреда.

Кроме того, пожалуй, что он был мертв.

Он совершенно определенно был мертв, и уже достаточно давно. Степа опустился на колени и взял запястье Демида в свою руку.

Пульса не было.

– Он умер, – сказал Степан. Слезы побежали из глаз его.

– Братан! – произнес кошкообезьяномедведь. – Я бы тебе в лоб дал за такие слова. Но ты – человек, тебе простительно. Ты – единственный человек здесь, и для тебя есть работенка. Только ты можешь сделать ее. Она мерзкая, эта работенка. Но ты должен справиться.

– Что? Какая работа?

– Открой рот.

Степан послушно открыл рот.

– Да не свою пасть, пентюх! Его открой рот. Демида!

Степан трясущимися пальцами надавил на подбородок Демида и открыл рот его.

– Крест теперя свой сымай!

– Крест?! Я не могу... Да кто ты вообще такой?!

– Сымай, сказал, фраер! Чё гонишь-то? Время не резиновое!

– Снимай, Степа, – тихо произнесла Лекаэ. – Он знает.

Степа, путаясь в цепочке, потянул крест через голову.

– В рот ему теперя крест свой засавывай. И смотри, не вздумай рот его закрыть! Что бы ни случилось!

Степан осторожно, побледнев от горя и страха, стал заталкивать медный крест свой в мертво разинутый рот Демида – миллиметр за миллиметром.