– Горло отпусти, – прохрипел Парикмахер. – Задушишь...

– Кто?!

– Маляву передали... Человек... Он у мусоров работает... Он знает.

– Вахитов? Это он?

– Какой В-вахитов?.. – Парикмахер засипел, задергал ногами, лицо его посинело, а глаза полезли из орбит. – От-пусс-ти... Умираю...

– Ща умрешь. Если не скажешь. Вахитов тебе напел? Кум?

– Да!

– Ах ты, крыса!!! – Кикимора отпустил горло Парикмахера и тут же отправил его в нокаут мощнейшим хуком снизу в челюсть. – Ты понял, брательник, что деется?

– Ничего я не понял. – Демид сидел на полу и растерянно смотрел на происходящее. – Я вижу только, что второй день мне жрать не дают и бьют, как боксерскую грушу. За что – непонятно.

– Объясню тогда. Ты как думаешь, почему вертухаи сюда не бегут, разнимать нас? Мы ж тут на всю крытку шумим, шухер наводим. А очень просто. Думают вертухаи, что тут тебя, братик ты мой Дема, здесь обижают. И не встревают они, ждут они, фараоны позорные, когда обидят тебя окончательно. В чушки произведут. А значит это, что не ты, а этот вот Парикмахер ссучился и под мусоров стелиться начал. Ты что думаешь, в эту камеру случайно попал? Кто-то из ментовских начальников приказ отдал – не давать, мол, жить такому-то Демиду. Вот Парикмахер и выслуживается со своими шестерками. Только знаешь, не на таких он напал. Окоротим мы его, боюсь. Ой окоротим...

Он наклонился над Парикмахером. Тот лежал вроде бы без сознания. Кикимора толкнул его железным носком своего сапога.

– Слышь, ты, – сказал он. – Ты сявка мелкая. Я крытку подпирал, еще когда твой папа в штаны писал. И если я по почте слушок кину, будет тебе очень плохо. Станешь ты короче, фраер. Короче на один член. Но я добрый человек. К тому же у меня праздник сегодня, Парикмахер. Братишку я нашел. Потому я промолчу. Ты понял, как себя надо вести, а, паскуда?

– Понял, – сказал Парикмахер, не открывая глаз.

Однако не успел поговорить Дема со своим новым «братцем». Так и не узнал он, кто это – «наши». Вертухаи набежали. Шум в камере затих, и, видать, решили они, что уже пора идти, наводить видимость порядка. Да только когда вломились они в камеру, то обнаружили, что все обитатели камеры жестоко избиты, и единственный, кто с довольным видом восседает на шконке целый и невредимый, – это вор-рецидивист Шагаров Федор Ананьевич, известный в уголовном мире как Кикимора. А потому Кикимору схватили за шкирку как возмутителя спокойствия и уволокли. На Демида посмотрели внимательно и, видимо, остались довольны увиденным. Дема выглядел таким измочаленным, словно его била рота солдат.

А Парикмахер и в самом деле понял. Оставили Демида в покое. Купленной едой, конечно, с ним не делились, но баланду свою тюремную он стал получать регулярно. Никто с ним не разговаривал, но это было только к лучшему. Не хотелось говорить Демиду ни с кем из этих. Лежал он на своем топчане и смотрел в потолок.

И так прошло четыре дня. А потом Демида снова посадили в «воронок» и повезли к следователю.

* * *

– Ну как вы, не одумались? – спросила следователь Фоминых.

– В каком смысле?

– Признание добровольное еще не решили написать? Наверное, не сладко сидеть в камере, где вас унижают?

– А меня никто не унижает, – заявил Демид. – признаваться мне совершенно не в чем, госпожа следователь. Я невиновен. Чист как стеклышко.

– Напрасно, напрасно вы это. Знаете ли, в тюрьме всякое может случиться. Вы уже притерпелись к побоям со стороны своих однокамерников? Это еще не самое страшное, что с вами будет, если...

– Никто меня не бьет! – Демид зло усмехнулся. – Ваш кум, Вахитов, вас неправильно информирует. Ужился я нормально с Парикмахером. И с кем угодно уживусь, потому что бить меня – очень неблагодарное занятие. Умные люди это начинают быстро понимать. Надоели мне ваши игры, гражданин начальница. Раньше или позже обвинение вам придется предъявить. У меня есть хороший адвокат. Очень хороший, уверяю вас. И денег на его оплату вполне хватит. Есть у меня деньги в заначке, только вы их не ищите, все равно не найдете. Руки у меня чешутся – не только вылезти на свободу, но и разобраться со всей этой ахинеей, которую вы мне шьете. Пока я вижу только одного человека, которому нужно засадить меня в тюрягу. Это вы, следователь Фоминых. Но мне непонятно, зачем вы хотите это сделать и кто стоит за вашей спиной...

– Я предъявлю вам обвинение, – произнесла Фоминых. – И дам вам возможность позвонить адвокату. Но для этого вы должны сделать одно дело.

– Какое?

– Вы покажете мне вашу линию. Вашу линию, да. Линию для производства мутантов.

– Что, это так важно для вас? – Демид вцепился глазами в лицо Фоминых – уловить хоть что-то, признаки заинтересованности в этом ледяном лице. – Зачем вам это? Хотите знать, как создаются животные-мутанты?

– Это не мне нужно. Нужно следствию. – Фоминых постучала по папке с бумагами. – Вы свои приборы прячете Бог весть где, а у нас нет времени возиться с каждым упрямым подследственным, как с наследным принцем, раскапывать, куда он там прячет свои клады. Покажете – будем с вами по-хорошему.

– Покажу. Но только при одном условии.

– Каком?

– Накормите меня по-человечески. И деньги мои верните – те, что в бумажнике лежали. Мне ваша баланда уже поперек глотки стоит.

– Хорошо. Бутерброды с чаем вас устроят?

– Да.

Дема торопливо жевал бутерброды. Жевал бутерброды с ветчиной и сыром, которые следователь Фоминых вытащила из своей сумки, домашние вкусные бутерброды, и запивал их горячим чаем из ее же чайника. Он был благодарен ей. В конце концов, приговоренный к смерти имеет право на последнее желание.

А она приговорила его. Он был в этом уверен. И эта поездка должна была оказаться последней в его жизни.

* * *

Ехали «на показ» все в том же «уазике», только на этот раз Дема был один в клетке. Как птичка. А конвойных было, как всегда, двое, и это вселяло в Демида надежду – если чертова баба решила пристрелить его, то, может быть, не будет это делать при свидетелях.

Ехали к Демиду в деревню. Там, в подвале большого бревенчатого дома, срубленного еще дедом Демида, находилось то, что интересовало Ольгу Игоревну Фоминых.

Приехали. Высадили Демида на лужайке перед домом – в наручниках, с сопровождением конвойных – красота! Любопытный народ высыпал посмотреть. Леха, сосед, крикнул через забор: «Чё случилось-то, Дем?» Дема хотел ответить, пошутить что-нибудь, но как-то не шутилось. Звякнул кандалами за спиной и пошел к дому.

Замок был на месте. Ключи Демиду выдали. Бумажник с деньгами и документами, правда, пока зажали... Дема долго возился с ключом – неудобно было в наручниках. Сопровождающие сопели за спиной. Наконец отомкнул ларчик. Вошли внутрь.

– Вот мои хоромы, – сказал Дема. – Может, чайку?

– Хватит! – Фоминых просто сгорала от нетерпения. – Весь день чаи гоняете, Коробов. Где там ваша аппаратура?

– А мы такие, зеки. Любим, понимаешь, чифирку попить. Нам ведь водочки не положено, начальник. А линия? Покажу сейчас. Сами убедитесь, что никаких собак на ней вырастить невозможно. Ошибочка у вас вышла. Убедитесь вот и отпустите меня с миром, Ольга Игоревна. Вот, сюда пройдемте...

Бормотал что-то успокоительное Демид, приговаривал, время тянул. А сам смотрел цепко на Фоминых, на битюгов ее, решал – сейчас его кончать будут или подождут маленько? Да нет, рано еще. Сперва он линию свою должен показать. Да и народу на улице много. Ошибся он, наверное, сегодня его убивать не будут. Неудобное для этого и время, и место.

А может, потом, по пути назад? Где-нибудь в лесочке?

– Браслетки-то снимите, а? Несподручно в этих железках в подвал лезть. Упаду еще.

Фоминых, как ни странно, молча подошла, ключиком щелкнула, сняла один наручник. Так они и остались болтаться на одной руке. Неудобно, конечно, да все же лучше. Хоть перекреститься можно, в случае неприятностей.