– Эй! Эй! Подождите! Я хочу немедленно дать показания! Я требую, чтобы меня отвели к моему следователю! И адвокат... адвокат мне нужен.

– Фамилия как?

– Коробов. Демид Петрович.

– Щас.

Охранник зашагал по коридору и скрылся в комнатке по правую сторону. Звонил по телефону минут пять, орал что-то в трубку. Потом вышел, неся в руке лист бумаги и ручку.

– На тебе адвоката. – Сунул Демиду листок. – Пиши все, что влезет. Потом мне отдашь. Я передам куда надо.

И лязгнул замком. Демид ошарашено стоял с дурацким листком и чувствовал, что вся камера глазеет на него с презрением. Скомкал листок, запустил им в парашу.

– Козлы!

– Динамит! – подал голос Митяй. – Ты что-то резвый не по делу стал. Ты, Динамит, без нужды не гавкай, а то закукарекаешь!

Вокруг Митяя сидело уже трое – таких же отморозков. Ухмылялись паскудно. Радовались в предвкушении похабного развлечения. Четверо против одного в тесной камере – куда этот Динамит денется, сучонок фараонов? Изобьют как пить дать.

– Митяй, я что-то не понял. – Демид пренебрежительно усмехнулся. – Ты что, блатного из себя корчишь? А вы, братки, что ему в рот смотрите? Он же сявка, лох лапшовый. Пойдет потом малява, что на шестерку шестерите, что людям скажете?

– От кого пойдет-то, от тебя, что ли? – Митяй сидел, смолил здоровенной самокруткой из газеты. – Да кто тебя слушать-то будет? Ты, едрить в корень, долго не протянешь. Ты только на тюрьму пойдешь, разом под шконкой окажешься, в петушатнике. Если жив останешься.

Теперь только Демид начал понимать, что за новый запах появился в камере. Курили гашиш. Сладковатый дымок этот ни с чем не спутаешь.

«Что они, сдурели, что ли? Среди бела дня траву жабают? Дымище же по всему коридору пойдет. Вертухаи набегут как мухи на мед».

– Митяй, знаешь, кто ты? Ты дурак. Ты ни хрена ни в чем не разобрался, а уже в драку лезешь. Обкурился, что ли? Братишку твоего не я убил. И не закладывал я никогда никого. Не мое все это дело. Ни мусорам, ни блатным не подпевал я никогда. У меня своя песня. Понял?

– Понял... – процедил сквозь зубы Митяй и медленно поднялся на ноги. – Эй, ты, чухло, – обратился он к Пашке. – Ну-ка, иди сюда.

– Чего я? – заныл Пашка. – Митяй, ты это... Я ни при чем.

– Сюда. Стой тут. Рожей, рожей ко мне повернись. Митяй коротко въехал мужичку в солнечное сплетение, тот свалился крючком и заелозил по полу, беззвучно хватая ртом воздух.

– Вот видишь, Динамит, зверь ты такой, что ты с человеком невинным сделал? – Толстые губы Митяя разъехались в счастливой улыбке. – Ага, ты еще и морду ему разбил! – Он пнул Пашку ботинком прямо в лицо – еще и еще раз. – Нет, люди, смотрите, как он его уделал! Кровища так и хлыщет! Нет, ты смотри, как рожу-то он ему раскровянил!

– Кончай! – Демид не выдержал, схватил Митяя за плечо, дернул к себе. Не хотелось ему драться, но не рассчитал силы в гневе. Рукав Митяя с треском оторвался и остался у Демида в руке, а сам Митяй пролетел через всю камеру и врезался спиной в нары, свалив кого-то с верхней шконки.

На секунду зависла в камере жуткая тишина. А потом опомнились, очухались соратники Митяя и бросились на Демида все втроем, с ревом: «Мочи козла паскудного!» Что такое камера? Ящик каменный, где и повернуться-то негде толком. Свои здесь законы драки. Демид был скор, как всегда. Как всегда, не думал он, что делает, – руки думали за него, берегли своего хозяина. Да не уберегли. Плохо слушались его руки после вчерашнего побоища. Один бандит получил уже ладонью в лоб – гуманный удар, не убивает он человека и следов не оставляет, только темно становится в глазах и желание драться пропадает – на неделю, а то и на две, пока не пройдет сотрясение мозга. И второй сам попался, попалась рука его нерасторопная в клешни Демида и тут же завернулась за спину с хрустом, и совершил обладатель этой руки акробатический этюд, подъем-переворот с приземлением на спину – не слишком изящный, ну, так с первого-то раза у кого получается изящно? А вот третий пропал куда-то на мгновение. И тут же нашелся. Получил Дема такой удар сзади, что взорвался весь мир у него в голове. Ладонями по ушам его припечатали, да так, что кровь из ушей потекла. Лопнули перепонки. Хитрый прием, зековский. Но Демид силен был. Не сразу в аут отправился. Оглянуться еще успел, приседая. Увидел своего обидчика. Запомнил.

И тут же получил в нос – пятерней снизу. Открытой пятерней. Удар разорвал его лицо, Демид вознесся к небу и медленно полетел вверх, к потолку, к жирной желтой лампочке. Все равно он остался победителем не вниз направился, под шконку, в петушатник. Место его было наверху – поближе к небу синему свободному, к Космосу, а там и до Бога рукой подать...

Сколько он провалялся так, в отключке? Минуту, может быть. А может, больше. Потому что, когда он открыл глаза, в камере фараонов уже было больше, чем зеков. А скорее всего, двоилось у Демида в глазах, потому что не может влезть в такую маленькую камеру такое несусветное количество народа. Все заключенные лежали на полу мордами в пыли. А вертухаи перешагивали через них, как черные голенастые аисты, и добивали дубинками всех, кто еще шевелился.

– Начальник, подожди! Подожди, начальник. – Голос Митяя. Живой еще, стало быть. – Ты за что всех-то? Сперва этот взбесился, набросился, чумовой, чуть не полкамеры переломал, теперь вы добавляете. Этак и сдохнуть недолго.

– Кто – этот?! – Самый огромный, мордастый, рукастый, ногастый, задастый, дубинистый раздвоенный вертухай встал над Митяем, расставил над ним четыре свои ноги, скрестил четыре руки на груди. – Кто начал?

– Вон. – Митяй со стоном повернулся на бок, ткнул пальцем в Демида. – Этот, Коробов, шизак обдолбанный. Запугал тут всех, на уши поставил. Он же ненормальный, этот Динамит. Это все знают. Так он еще и курит какую-то дурь. Всю камеру уже провонял своей наркотой, дышать нечем. Говорили мы ему: «Кончай траву смолить, крыша съедет!» Ну а он разве кого слушает? Беспредельщик! Пашку бедного затравил. Издевался по-нечеловечески. Мы молчали пока, связываться боялись с таким зверем. Он ведь сколько людей поубивал, этот Динамит! Это все знают. А сегодня, видать, курнул лишку и с катушек съехал. Пашку искровянил до невозможности. А когда мы заступаться начали, на всех кидаться начал. Ты убери его, начальник, по-человечески просим. Ему в дурке место. Он нам всем ночью глотки попишет. Ненормальный он. Маньяк.

– Этот? – Надзиратель наклонился к Демиду, сцапал его за шиворот, приподнял без труда. Болтался Демид в воздухе, с ручками-ножками деревянными, непослушными, как Буратино в лапах Карабаса-Барабаса. – Не, смотри, как глаза у его плывут. Правда, обкуренный. Андрюх, шконку его проверь,

– Есть! – Вертухаи Андрюха вытащил что-то из-под Деминого матраса. Пакетик из газеты. Развернул. В пакетике лежали коричневые катышки, похожие на сухие мышиные какашки. Глаза вертухая поползли на лоб, и он смачно проглотил слюну. – Нет, ты смотри! Это даже не анашка! Это гашиш натуральный! Во зеки живут! А еще жалуются!

– Дай сюда! – Главный вертухаи цапнул пакетик и спрятал в карман. – Всем лежать! Разберемся! А этого, – он разжал пальцы, и Демид безвольным мешком рухнул на пол, – к Вахитову. Он у нас сейчас кайф поймает!

Последнее, что увидел Демид, – торжествующие глаза Митяя.

* * *

Отмолотили Дему изрядно. Постарались ребята-надзиратели на славу. И в бетонном «отстойнике» он настоялся – узком ящике с корявыми, впивающимися в локти стенами, где ни сесть, ни лечь. И упасть невозможно только потому, что плотно зажат ты между такими же, как ты, подонками, которых набито в эту душегубку как сельдей в бочку. Демид уже потерял ощущение реальности. Он отделился духом от своего избитого тела, потому что не было сейчас в этом изувеченном, истерзанном теле ничего, кроме боли и усталости. Не было в этом теле ничего привлекательного. От смерти, конечно, отстояло тело еще очень далеко, но нормальной жизнью это тоже нельзя было назвать.