— Как видите, ваша ферма — средняя в нашем совхозе, который в большом долгу перед государством. И долг этот с каждым годом растет...
Было тихо. Нарбутовских проговорила, качнув головой: «Правильно». Остальные молчали, но в этом многозначительном молчании угадывалось согласие.
«Видимо, никто с ними не беседовал об этом. А народ тут, видать, хороший».
Потом он говорил о кормах. Была еще глубокая зима, весной и не пахло, а кормов оставалось всего — ничего, до лета не хватит.
— Товарищи! Я прошу вас отдать излишки сена, соломы и картошки совхозу. Надо спасать и свиней, и коров. — Пододвинул к себе лист бумаги. — Кто, сколько и каких кормов может выделить из своих личных запасов?
Вопрос был неожиданным. Люди смолкли на секунду, а потом зашумели:
— Да мы не понимаем, что ли. Записывай два воза сена. Ну, а картохи у меня маловато...
— Я дам пять мешков картошки, так и быть.
— Ну и от меня прошу...
«Люди здесь определенно хорошие», — снова подумал Лаптев и вздрогнул от резкого голоса Таисии Вьюшковой:
— Задарма, положим, не шибко охота...
Голос, правда, беззлобный, даже что-то дружеское уловил в нем Иван Ефимович.
— Да замолчишь ты или нет?! — крикнул Вьюшков. — Плетешь черт-те что. Совхоз вам не монастырь, зазря чужого не захватит, получите сполна... — Помолчав, добавил уже потише: — По государственным ценам. Пишите от меня...
«А ты сознательный, — усмехнулся Лаптев.
Расходились почти в полночь. Когда планерка, а точнее сказать, собрание было закончено, к Лаптеву подошла Таисья Вьюшкова:
— А почему начальство редко заглядывает к нам?
Она стояла рядом, свет от лампы падал ей на лицо, и Лаптев смог разглядеть вьюшковскую «супружницу». Крупный нос, мужской квадратный подбородок, розовые щеки; по всему видать, сильная, волевая женщина.
— Какое начальство?
— Главный зоотехник, к примеру, ветеринар, главбух, экономист?
— А вы кем работаете?
— Я — бухгалтер.
— Бухгалтерское дело хорошо знаете?
— На тебе! Больше двадцати лет со счетами.
— А свинарки?
— Что свинарки?
— Умеют ухаживать за свиньями?
— Спрашиваете тоже. Еще бы!
— Ну вот и работайте. Вы же тут хозяева. Сами все и решайте. А что не ясно — спросите. Если же будет что-то новое по вашей специальности, к вам специалисты придут и все расскажут, покажут.
Лаптев прожил на ферме два дня и все больше и больше убеждался: Вьюшков во многом копирует директора Утюмова, тоже силится показать, будто он «тянет за всех», трудится денно и нощно, недосыпая, не видя семьи. Но у травнинского руководителя было и свое, отличное от Утюмова: Вьюшков суетлив, тороплив, глядишь на него, и кажется, будто все на ферме вот-вот порушится, дома повалятся, свиньи подохнут, урожай погибнет.
Вьюшков был когда-то шофером. И не простым, а высшего класса. Лет пятнадцать водил легковушки и грузовики, считался передовиком. Районная газета печатала его фотографии. Передняя стена вьюшковского дома почетными грамотами увешана. И совхозное начальство решило: поставим его управляющим; все у этого человека «на должной высоте» — трудолюбив, исполнителен, бережлив, любой недостаток увидит, может и подсказать, и посоветовать, вина в рот не берет и потом, глядя на него, торопливого, беспокойного, радовались, будучи уверенными, что лучшего управляющего им днем с огнем не найти.
«Так и не поняли, что Вьюшков — никудышный руководитель, — в который раз задумался Иван Ефимович. — Ох, уж эти вьюшковы! С ними часто попадают впросак. Они рьяно берутся за дело, уходят на работу чуть свет, возвращаются почти в полночь, всегда небриты, в пыльной одежде. Многословны, несобранны, любят поучать. Рабочие привыкают к таким нянькам: «Скажи, что мне делать?..», «А как с этим?..» Работают без передыху, а дело не продвигается ни на шаг. Нет к вьюшковым настоящего уважения ни у начальства, ни в своих коллективах. Выдвиженцы обеспокоены. Они хотят, чтобы их заметили, чтобы у них самих и у ферм, которыми они руководят, был добрый авторитет, и начинают нервничать, покрикивать на людей. Отношения становятся болезненно напряженными. И уже кое-кто сомневается: действительно ли были выдвиженцы когда-то передовиками? Может, передовики-то «не всамделишные, липовые». А того не понимают, что не всякий передовик, даже очень грамотный, может руководить людьми. Нужен талант организатора, талант колхозного вожака. Не стоит лицемерить: не все рождаются с таким талантом».
Раздумывая об этом, Лаптев все больше утверждался в мысли, что Вьюшкова надо снимать.
«То, что в совхозе у власти такие люди — вполне закономерный процесс. Каков поп, таков и приход. Утюмов подбирал людей по своему образу и подобию, пестовал, отшлифовывая в каждом нужные ему качества характера. Их едва ли исправишь».
Он пытался сопоставить Вьюшкова с Утюмовым и Птицыным. Редко найдешь людей, внешне столь непохожих: Утюмов рослый, поджарый, большое красивое лицо, Вьюшков на голову ниже его, квеленький, личиком серенький, неприметный. Птицын важный такой, с первого взгляда заметно — это само начальство. А в общем-то у всех троих есть что-то общее, неуловимо схожее, как у родственников.
На другой день Лаптев высказал управляющему один на один все, что о нем думал.
— Видимо, придется уходить, — проговорил Вьюшков угрюмо-спокойным голосом. — Подам заявление. Только прежде поговорю с Максим Максимычем.
Это была угроза. За два дня они много раз встречались; Вьюшков, по всему видать, старался понравиться Лаптеву, настороженно приглядывался к нему, ходил за ним по пятам, и Лаптев, чтобы не видеть этого угодничества, говорил ему: «Да вы не обращайте на меня внимания, работайте. А когда надо, я приду к вам».
Он мог бы уехать домой, до центральной усадьбы совхоза тридцать километров — час езды, но там его никто не ждал и, кроме того, Иван Ефимович считал: уж если разбираться в чем-то, то разбираться неторопливо, основательно, а что пользы от человека, который мечется — в восемь утра на одной ферме, в десять — на другой, перед обедом — на третьей. Одна видимость.
Спозаранку Иван Ефимович пошел на свиноферму. Тонко и резко хрустел под ногами снег. В холодном синеватом свете луны стыли избы и, как бы стараясь согреться, жались друг к другу. Где-то за околицей выла собака. Из тайги, со стороны бесчисленных озер, дул злой ветер, тянуло густым запахом хвои. Среди высоких до крыш сугробов были разбросаны амбарушки, баньки, хлева. Деревня сейчас казалась неживой, заброшенной, только в оконцах свинарника болезненно метался красноватый свет керосиновой лампы: там уже хозяйничала Татьяна Нарбутовских.
— Не пугайтесь, не пугайтесь, глупышки, — говорила она мягким голосом. — Чужого боятся. Как дверь заскрипит, так сразу головы приподнимают и ушки настораживают. Увидят, что я пришла — снова ноги по полу вытягивают: что, дескать, беспокоиться, своя, полежим еще. А сейчас, видите, как озираются. Вскочили. Это они начальства испугались. — Она засмеялась.
Татьяна была в полушубке, в темной шали, на бледноватом, усталом лице сверкали молодые насмешливые глаза.
— Вы знаете, свиньи — очень умные животные. У каждой особый характер. Одна только бы спала, а другая только бы бегала сломя голову. Посмотрите вон... Чего носится, сама не знает. И так целый день, как заведенная. Есть добрые и спокойные. А вон та, гляньте, вон та... Даже издали видно, упряма, как сто чертей. Ишь как стоит, будто застыла. В пол глазами уперлась. А шея напряжена. Это она от злобы и упрямства. С места не сдвинешь. В прошлом году были у меня две до того драчливые — ужас! Глаза зверские, а как заорут — уши затыкай. И поросята разные... Нам уж нервничать нельзя, сразу им передается. Тем более что у меня свиноматки. Всю нервозность у дверей свинарника оставляй. А, собственно, что я вас учу? Ведь вы агроном.
— Зоотехник.
— Надо же! — Она опять засмеялась.
Лаптеву тоже стало отчего-то весело. Он вспомнил слова Вьюшкова: «Свинье лишь бы брюшко набить поплотнее». Иван Ефимович подумал тогда: «Сухой человек». А вчера увидел Вьюшкова за рулем легковушки. Собственной легковушки. Сколько удовольствия было на лице управляющего, с какой нежностью притрагивался он к машине. На ферму приехал с центральной усадьбы шофер на новеньком грузовике. Вьюшков — тут как тут; и опять радостный, возбужденный блеск появился в его глазах, когда он со всех сторон осматривал грузовик и, так же нежно, как свою легковушку, поглаживал кузов «чужой» машины. Лаптев тоже радовался, радовался за Вьюшкова и, кажется, готов был в эту минуту простить ему все.
