Лицо Утюмова было непроницаемым, и Лаптеву казалось, что директор начинает понимать его, или, во всяком случае, частично понимать, и он удивился, когда Максим Максимович, хмыкнув, произнес:

— Ну, а вы сказали Вьюшкову о его недостатках?

Лаптев замолчал было, а потом, едва сдерживая наплывающее чувство неприязни, начал выкладывать Утюмову то, что «наболело»: «Надо повысить ответственность каждого рабочего и специалиста за свое дело», «Не превращать специалистов в простых исполнителей», «Гнать в шею негодных руководителей».

Слушая Лаптева, его общие, почти газетные слова, общие выводы, Утюмов поддакивал, охотно кивал головой; он ничего не имел против того, чтобы повысить ответственность всех совхозников за работу, и подменять специалистов, конечно, тоже не годится — специалист есть специалист, но когда Иван Ефимович начал уточнять эти общие слова конкретными фактами, директор покраснел от гнева:

— Если я не буду за ними глядеть, все развалится к чертовой матери. Им надо разжевать и в рот положить, вы понимаете это? Если я утром дам задание, а вечером проверю, тогда уж все будет в порядке. А без контроля... хо-хо, представляю!.. Да, да, конечно, никто их подменять не собирается. Разве я подменяю? Пожалуйста, организуй, направляй, никто тебе не мешает. А контроль нужен...

В кабинет вошел секретарь парткома Весна. Лаптев слышал, как однажды главный экономист Дубровская сказала секретарю парткома: «Зоветесь Весной, а выглядите, как осень». Тот добавил: «Солнечная, теплая осень».

Действительно, человек этот вначале показался Лаптеву по-осеннему скучным, хмурым, хотя голос у него, контрастно внешности, веселый и мягкий. Но прошли дни, Иван Ефимович попривык к Весне, и лицо того ему уже не казалось ни хмурым, ни скучным, обычное лицо, каких тысячи — с высоким, красивым лбом, выгоревшими, почти невидными бровями и носом-картошкой. Одет просто — валенки, костюм коричневого цвета и свитер, но как-то очень аккуратно; манеры, движения, улыбка просты, естественны. В общем, Весна был Лаптеву по душе.

— И молодежь давайте выдвигать, пожалуйста, — продолжал Утюмов. — И негодных работников надо заменять, я не против. Только ведь семь раз отмерь, один раз отрежь. Вьюшкова уберем — это дело нехитрое, а кого поставим, а? Поспешишь — людей насмешишь.

«Ну что за странная тяга у человека к пословицам?» — подумал Лаптев.

— Очень уж этот Вьюшков суетлив, — проговорил Весна, сев рядом с Лаптевым.

Утюмов обдал его холодным взглядом.

— Управляющий не начальник смены на заводе. Там включил машины и похаживай.

— У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о заводе, — рассмеялся Весна. — Там будто и делать нечего... Заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Такие порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является в три или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя. Планерки тянутся до полуночи.

Лицо Утюмова стало медно-красным:

— Только в одном Новоселово можно разместить пять ваших заводов. А у нас есть деревни, расположенные от центральной усадьбы в сорока и больше километрах. Через леса и болота. За-вод!..

— Зря вы возражаете, Максим Максимович, — сказал Лаптев. — Люди в совхозе действительно не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходит, кто когда вздумает. Бывает, даже пьяные.

— Наказать! Разберитесь!..

Утюмов тяжело встал, давая этим понять, что разговор окончен.

— Командовать командуй, а фокусничать брось. — Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. — А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю...

Утюмов оставался Утюмовым.

Внешне он выглядел спокойным, а в душе разыгрывалась буря. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать хотя бы частичную его правоту значило признать собственные недоделки, собственную неправоту и разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился, и уже не только на Лаптева, на Весну, но и на самого себя, и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке сопротивляться, пригрозить.

Открыв калитку, Утюмов подумал: «А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену», — и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только скаля зубы, она рванула полу пальто. Утюмов попятился назад. «Исподтишка почему-то кусаются шибче. И собаки и люди». Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на Утюмова, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.

Усаживаясь на старинный с гнутой спинкой и точеными ножками диван, глядя на праздничного хозяина, который, казалось, был только что проглажен со всех сторон десятью утюгами, Утюмов подумал, что, видимо, зря затевает такой разговор, не дотолковаться ему с Птицыным. Как ни старался он говорить по-дружески, голос звучал холодновато, собака и бычок вывели его из себя. Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и пузатенький отутюженный хозяин с постно-благообразным лицом, и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и даже саженцы помидоров на окнах, тоже пузатенькие и как бы отутюженные. Странно, но раньше неприязни к этому человеку у Максима Максимовича не было. Резал ухо бабский голос хозяина:

— Не дразни меня своей должностью, Максим Максимович. Чины и благополучие, довольство — это ведь не одинаковые понятия, как думают многие...

— Дело, в конце концов, не в одном твоем личном благополучии, — оборвал его Максим Максимович.

— Я хотел просить перевести меня начальником отдела кадров. Должность как раз свободная. Ну что ты так смотришь на меня? Я болею. Понимаешь, болею. Еще в прошлом году говорил, что болею. С виду-то вроде бы здоров... Вот заявленьице, сейчас дату поставлю. Так! Подпиши.

«Смеется!» Нет, подсунул бумажку, на которой крупно и насмешливо ровно было выведено: «Заявление».

По дороге в город — все еще мела пурга, и «газик» то и дело застревал в сугробах — Максима Максимовича одолевали тревожные думы. Каков Птицын, а?.. Уж, кажется, с ним душа в душу жили. Хотя и раньше он к своему гнезду прилипал. Жаль, многие из тех, кто близок был Максиму Максимовичу, ушли на пенсию или уволились, разъехались кто куда. «Болею...» Всякое отступление от трудностей и уход с работы легче, безопаснее всего мотивировать болезнью. Максим Максимович сам не раз использовал этот предлог. Птицын и на должности начальника отдела кадров будет держаться так, будто он по меньшей мере заместитель директора. А можно ли переводить в отдел кадров крупного специалиста, агронома? Да какой уж «крупный»: техникум окончил, нигде, кроме Новоселово, не работал.

Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. «Ничего, пусть поплюхается, голубок, пусть похозяйничает». Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу, и тогда жди развязки. Вспомнят еще Максима Максимовича...

Утюмов пришел к выводу: надо поговорить о Лаптеве с председателем райисполкома Ямщиковым, своим старым знакомым.

Дмитрий Герасимович Ямщиков на собственном опыте не раз убеждался, что старая пословица «Ожидание — хуже пытки» придумана не без основания. Ему оставалось до пенсии всего ничего — несколько месяцев, и рабочие дни сейчас казались невыносимо длинными и утомительными. Не в пример некоторым, он хочет уйти тотчас же, как только подоспеет время. Больших денег ему не надо, крупных постов уже не добиться, а теперешняя должность все же слишком беспокойна, трудна, не для старика.

Ямщиков часто ездил в колхозы и совхозы, его полная, несколько тяжеловатая фигура, неизменно строгое лицо были знакомы в районе всем. Неизменно строгое... Пожалуй, не совсем так. Во всяком случае, райисполкомовский шофер, пожилой добродушный дядя, сказал бы, что не так. И мог бы добавить, конечно, доверительно, что Ямщиков, бывает, улыбается, смеется и даже поет старинные народные песни хрипловатым баском, если дорога длинна и без ухабов. Вообще шофер знал его куда лучше, чем любой из работников райисполкома. Он знал, к примеру, что Дмитрий Герасимович очень любит мягкие белые пряники и много свободного времени уделяет коллекционированию значков, которых у него уже несколько сотен, самых разных — старинных и новых, русских и заграничных, и открыток с видами диких зверей и птиц. В разговоре с сельскими учителями, колхозными бухгалтерами, медсестрами, трактористами или другими людьми, не относящимися к категории начальства, он часто приводил фразу: «Мы призваны обслуживать вас». Но это было наигранное самоуничижение.