И не без оснований. Силы Бадена истощались. Каждый удар ослаблял его. Оранжевое свечение его щита тускнело. Белизна огня Фелана проникала все глубже и глубже, и Бадену стало казаться, что он почти ощущает его жар. От каждого удара в голове у него звенело, как от удара молотом по наковальне. Но он все еще мог воспринимать, что творится в палате. Он слышал крики ужаса и боли своих собратьев. Он знал, что умирали мужчины и женщины. Он слышал, как Сонель кричит рядом с ним, и не мог даже повернуть головы, чтобы посмотреть почему.

«Вот как все закончится, — подумал он. — Они будут нападать на нас до тех пор, пока мы полностью не выбьемся из сил».

И словно в подтверждение его правоты следующий удар Фелана пробил его энергетический щит, обжигая ему грудь, и из горла Бадена вырвался крик боли. Голивас крикнула в ответ и, хлопая крыльями, опустилась на пол рядом с ним, словно она была слишком слаба и не могла больше летать. Непонятно почему, Баден был все еще жив; по-видимому, его щиту, удалось поглотить большую часть огня Фелана. Но когда Фелан снова поднял посох, чтобы продолжить атаку, Баден понял, что следующий удар будет последним.

Он обратился к Голивас, но у нее не осталось энергии, чтобы дать ему. Поэтому вместо того, чтобы извлекать из нее последнюю силу, он соприкоснулся своим разумом с ее сознанием. «Благодарю тебя, моя хорошая, — мысленно сказал он, — за твою силу и мужество». В его сознании появился образ Северной равнины, деревья в самой дальней части леса темнели на горизонте. Место, где они впервые встретились. «Это место я тоже помню. Я любил тебя больше, чем любую другую птицу. Возьми мою любовь с собой, когда я умру».

Затем Баден закрыл глаза и стал ждать последнего удара Фелана.

Она совершала ошибки в своей жизни. Ей-богу. Временами она бывала высокомерной, отмахивалась от тех, кто не владел Волшебной Силой, нетерпеливой с теми, кто был не таким умным, смелым или решительным, как она. Она не всегда вежливо обращалась с людьми, которые проявляли к ней интерес, и, возможно, поэтому у нее было мало друзей. Она знала все это и тем не менее почти ничего не сделала, чтобы измениться.

— Это все из-за того, что когда-то случилось со мной, — говорила она себе то и дело, хотя знала, что приводит слабое оправдание. — Это все из-за Вотерсбанда.

Но Таммен даже представить себе не могла, что она такого сделала, чтобы заслужить подобную участь.

Было ли дело в том, что она позволила Нодину любить себя, когда оказалось, что ответного чувства она не испытывает? Могло ли это оправдать такую судьбу? Или все дело в том, что она решила довериться Сартолу, несмотря на предупреждения Хенрика и дурные предчувствия Нодина?

После того как Сартол в ней поселился, она не один день мысленно повторяла эти вопросы. Поначалу, когда она тщетно боролась, пытаясь освободиться, и обнаружила, что господство Сартола над ней было всепоглощающим и к нему никак не подступиться, эти мысли стали единственным способом излить отчаяние и жалость к самой себе. Позднее, когда Сартол начал всерьез оскорблять ее, когда он начал трогать ее — заставлять ее трогать саму себя — так, как она никогда себе даже представить не могла, она стала задавать эти вопросы в качестве своеобразной отдушины, словно спрашивая у богов: «За что?» — она могла забыть, что с ней делали в тот момент.

И только после того как он — они вместе? — убили Хивела в лесу под горами Парне, она прекратила задавать себе эти вопросы и закрыла свой разум. Сжав ее рукой горло Хивела, Сартол почувствовал, как она ужасается.

— Это ведь для тебя не в новинку, — сказал он, снова насмехаясь над ней. — Ты убила Хенрика, помнишь? И Нодина тоже.

Конечно, она этого не забыла. Но из-за того, что последовало за этим, она не отдавала себя полностью горю, которое испытывала сейчас. Казалось, убийство Хивела воскресило в памяти весь ужас того, что она сделала с Нодином.

— Он был твоим любовником! — ликующе сказал Сартол, заставляя ее снова и снова воспроизводить в памяти ту ночь с Нодином. — Красота, да и только!

Борясь, чтобы изгнать образы того, как они занимались любовью, а затем образ Нодина, дико извивающегося в пламени, охватившем его тело следующей ночью, которую Сартол тоже заставил ее вспомнить, Таммен наконец удалось закрыть свой разум. Ей никак не освободиться от Сартола. Теперь она это знала. А если то, что сказал ей Сартол в ту первую ночь на Северной равнине — правда, смерти тоже не будет. А посему ей придется терпеть всегда, будто она сама стала Неприкаянной.

Тогда лучше сдаться, позволить разуму зачахнуть и провалиться в пустоту, подобно осенним листьям, которые вырываются на свободу после порыва ветра, чем продолжать бороться и переносить каждое оскорбление как очередное поражение. «Ты не сможешь бороться со мной, — сказал ей Сартол той ночью, когда вошел в ее тело и разум. — Это тело теперь — мое». Сколько раз он доказывал ей это с тех пор? Сколько раз Таммен пыталась сопротивляться ему и обнаруживала лишь, что ничего не может поделать? Лучше бы она не подчинялась ему в ту первую ночь и тем самым уберегла бы себя от мук, которые за этим последовали. Если она не смогла найти покоя в смерти, она, по крайней мере, может уменьшить боль от того, что живет.

Она лишь смутно осознавала их прибытие в Амарид и захват Великого Зала. Сартол пытался заставить ее наблюдать, как Неприкаянные начинают войну против страны, но даже тогда ему не удалось добраться до нее. Он мог сделать так, чтобы образы появились в ее разуме, но не мог заставить ее видеть их. Когда маги пришли бросить ему вызов, Таммен видела их словно издалека, но их речь была для нее шепотом, а на ответы Сартола она не обращала внимания. Это была их война; свою она проиграла давным-давно.

Но затем до нее донесся голос, проникнув каким-то образом в крошечный мир, который был еще ее собственным. Этот голос был ей знаком, хотя она не рассчитывала когда-либо услышать его снова.

«Ты мертв, — хотела она сказать. — Ты не можешь быть здесь».

Тем не менее, слыша этот голос, допуская возможность того, что он настоящий, она также услышала ответ Сартола:

— Ты! Ты еще жив?

И затем она поняла, что это — правда, что это действительно был Нодин, которого она все-таки не убила.

Она позволила себе увидеть то, что видел Сартол ее глазами, поэтому она узрела обезображенное лицо Нодина. «Я сделала это с тобой! — Если бы это было возможно, она бы закричала и бросилась к нему. — Прости меня! — взмолилась бы она. — Я никогда не хотела причинить тебе боль! Мне жаль, что я не любила тебя!»

Глядя на Нодина, она заметила и остальных тоже. Почти все маги Тобин-Сера были здесь. Тем не менее она не чувствовала в Сартоле никакого страха вообще. А в следующее мгновение его армия Неприкаянных магов появилась в Великом Зале, и она поняла зачем. Таммен попыталась уединиться, закрыть свой разум, чтобы не видеть этой заведомо проигранной битвы. Но теперь, когда Сартол снова овладел ею, он не позволил ей уйти.

— Нет, — прошептал он. — Ты будешь смотреть. Это наша победа, твоя и моя. Я хочу, чтобы и ты наслаждалась ею.

Этого было не избежать. Она не могла отвернуться или закрыть глаза. И в это мгновение она, наконец, поняла, почему ее наказывают. Это было не ее высокомерие или то, как она использовала Нодина. Бога часто прощали гораздо более серьезные грехи, чем эти. Дело было в том, что она доверила Сартолу помогать им. В конце концов, дело оказалось не в том, что она была злой или жестокой. Все заключалось в том, что она была глупой. И только по этой единственной причине страна должна была погибнуть.

— Сопротивляйся ему.

Она слышала этот голос так же, как и Сартол, и остальные Неприкаянные. Шепот, слабый и отчаянный. Но хотя Сартол смеялся над призывом Терона, думая, что Совиный Магистр просит невозможного от остальных Неприкаянных магов, Таммен прекрасно поняла. Терон говорил с ней.