Парке культуры и отдыха имени Павлика Морозова на Пресне, в заводском районе столицы, где, в частности, находилась огромная текстильная фабрика «Трехгорка».
Правда, такое расположение памятника не свидетельствует о полном пренебрежении к памяти героя. Пресня играла немаловажную роль в советской мифологии как место революционных сражений 1905 года и октября-ноября 1917-го[208]. После революции в память о тех событиях ей присвоили почетное название «Красная Пресня». Считалось, что именно здесь в мае 1922 года был создан первый пионерский отряд{295}. В 1930-х годах Краснопресненский райком был «самым престижным в Москве»{296}. Сама «Трехгорка», темно-красный кирпичный монстр, растянувшийся вдоль Москвы-реки, являлась одним из передовых предприятий советской столицы наряду с Московским автосборочным заводом и металлургическим заводом «Серп и молот». При фабрике работали якобы образцовые ясли[209], прославлявшиеся в брошюрах с изображениями малышей, которые радостно улыбались под транспарантами со словами благодарности за счастливое детство, обращенными к Сталину. В 1930-м вышла книга интервью с работницами «Трехгорки», где фабрика названа ключевым фактором их возрождения к новой жизни, провозглашенной в легенде о Павлике Морозове{297}. «Трехгорка», кроме того, имела прямое отношение к культу Павлика, поскольку именно здесь принимали Татьяну Морозову и герасимовских пионеров во время их поездки в Москву 1937 года{298}.
В то же время несомненно, что по сравнению с Красной площадью местонахождение памятника свидетельствовало о понижении статуса Павлика. Оно переводило его в категорию мучеников революции второго или третьего ряда и — поскольку памятник находился в детском парке — подчеркивало ограничение целевой аудитории мифа младшим возрастом. С точки зрения перехода Павлика в исключительно пионерские герои показателен список официальных лиц, участвующих в открытии мемориала 19 декабря 1948 года. Из важных взрослых в делегацию вошел только секретарь МК и МГК ВЛКСМ Н.П. Красавченко, в основном же она состояла из «сводного отряда председателей советов пионерских дружин, отличников учебы Москвы». Никто из высших партийных работников даже городского уровня на церемонии не присутствовал{299}.
Тем не менее и «свергнутый» с общенационального уровня, Морозов все же оставался значимой фигурой в отведенной ему нише пионера-героя. В 1947 году «Пионерская правда» широко освещает пятнадцатую годовщину смерти Павлика, совпавшую с двадцатипятилетием пионерской организации. Под мемориальные материалы была отведена целая полоса; в них о доносе упоминается довольно скупо: «…на суде он, подавляя в себе родственные чувства, бесстрашно рассказал, как его отец продавал врагам подложные документы, помогал им скрываться и незаметно вредить нашей Родине». Возвращение к первоначальной версии преступления Трофима, несомненно, связано с тем, что изготовление подложных документов выглядело в глазах поколения, не испытавшего коллективизации, более серьезным, чем «укрывательство зерна»: «поддельные документы» ассоциировались со шпионажем и изменой. Детям внушалась мысль о безграничных достоинствах Павлика и особенно о его доброте: он, например, помогал товарищам делать домашние задания — этот мотив возник в связи с начатой в 1947 году кампанией против «выручательства» в классе с помощью подсказки{300}. Также говорилось о том, как много знаменитых людей восхищалось этим мальчиком{301}.
В том же году появилась новая биография Павлика, написанная Виталием Губаревым. Ее первоначальный вариант, напечатанный в 1940-м под названием «Сын», не вызвал большого резонанса[210]. Послевоенная версия книги Губарева, в которую были вставлены две главы о стычках Павлика и его друзей с неким Петей Саковым, двойником гайдаровского Мишки Квакина[211], больше походила на приключенческий роман, чем на житие советского святого. Самая короткая и незатейливая из всех, она, однако, оказалась с точки зрения соответствия официальной линии и самой долговечной[212]. В ней смягчались два центральных мотива — донос и убийство. В сцене убийства Павлик и Федя, два невинных ребенка, искренне пытаются преодолеть чувство тревоги, возникшее у них при появлении деда и Данилы, но становятся жертвами ненависти кровных родственников (само убийство происходило «за сценой»):
«— Набрали ягод, внучек? — Голос у деда сиплый, ласковый.
— Ага.
— Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то… Павел обрадованно улыбнулся, снял с плеча мешок.
— Да не дуюсь я, дедуня…Смотри, какая клюква. Крупная!
Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.
— Дедуня, пусти руку… Больно!
Тут мальчик увидел в другой руке деда нож, рванулся, закричал:
— Федя, братко, беги!.. Беги, братко!.. Данила тремя прыжками догнал Федю…»{302}
Тема превращения мальчика исключительно в жертву звучит и в сцене доноса, где Павлик напоминает трепещущую Наташу из «Страха» Афиногенова. Нет даже сцены выступления в суде: вместо этого пионер раскрывает тайну преступления отца в беседе один на один с сотрудником ОГПУ, которому приписывается «отцовская» роль:
«И Павел припадает к большой груди этого человека, совсем мало знакомого, но такого родного и близкого, и вздрагивает от прорвавшихся наконец рыданий.
— Дяденька Дымов…дяденька Дымов…— шепчет он, задыхаясь. — Предатель отец.
Дымов торопливо гладит его по голове, по мокрой спине и говорит глухо:
— Не надо, Паша…ну, не надо, мальчик…— и чувствует, как у самого теплая слеза сползает на щеку. — Ну, не надо, Паша! Ты…ты настоящий пионер!»{303}
Губарев не только представляет героизм мальчика в «разбавленном виде». Он вводит еще ряд изменений, в частности включает в повествование новых персонажей, прежде всего двоюродную сестру Павлика Мотю — это дань теме настоящей дружбы, которую в конце 1930-х и в послевоенные годы усердно пропагандировала пионерская пресса[213]. Мотя Потупчик — реальное лицо, упоминавшееся в качестве подруги Павлика в местных рассказах о Герасимовке, которые печатались в середине 1930-х. Однако ее стереотипный образ всецело принадлежит Губареву. Пылко преданная Павлику, она в то же время уступает ему в политической сознательности и силе духа. В сцене, вписанной в версию 1947 года, Мотя в ответственный момент засыпает на полянке. Павлик и его «команда» упрекают ее: «Девочки, это самое, всегда подводят»{304}. Однако главный герой все же относится к Моте снисходительнее, чем его товарищи, и утешает чувствительную девочку, когда та переживает из-за насмешек ребят над их дружбой («жених и невеста!»).
Книга Губарева появилась как раз вовремя, чтобы стать канонической биографией Павлика Морозова (в 1952 году автор также создал ее сценическую версию){305}. Однако она не стала последним словом, сказанным о Павлике в сталинскую эпоху. В 1950-м вышла целая эпическая поэма, написанная Степаном Щипачевым (1898—1980). Этот плодовитый, хотя и не слишком одаренный поэт присоединился к рядам мифографов Павлика, которые и сами пережили трудное детство. В автобиографической поэме «Путь» он изображает себя мальчишкой, бегающим босым даже в зимнюю пору и с ранних лет работающим пастухом{306}. Степан Щипачев родился в Пермской области, на западном склоне Уральских гор, и, можно сказать, был отчасти земляком Павлика; но эта параллель не выражена в его произведении. В поэме «Павлик Морозов», удостоенной в 1951 году Сталинской премии второй степени, нет подробного описания событий, случившихся в Герасимовке, в ней переданы размышления об историческом значении сталинизма в целом:
