Из протоколов допросов и из рассказов некоторых очевидцев складывается впечатление, что насилие в деревне было обычной практикой. Ругательства в адрес Павлика («проклятый пионер»[101], «сопливый коммунист»[109, 110], «паскуда» [192]) соответствуют тональности зловещих шуток о «мясе» и «телятах» (ни Ксения, ни Татьяна не отрицали, что такой разговор действительно имел место, хотя и по-разному его передавали). Позднейшие рассказы очевидцев все еще передавали то безразличное любопытство, которое сопутствовало убийству. Мария Сакова вспоминала: когда принесли из леса обнаруженные тела Павлика и Федора, деревенские дети не только не испугались, как, вероятно, сделали бы городские школьники средних классов, но, напротив, тут же побежали смотреть на покойников. «Тепло было, вот как! …Их так привезли в мешках… Нисколько не страшно… Рука у него была наполовину отрезана», — с воодушевлением вспоминала она{429}.[268]
Дело против Данилы и Ефрема
В принципе убийцей вполне мог быть местный житель, особенно кто-нибудь из деревенской молодежи. Немецкий криминолог Дитер Арлет исследовал насилие, которое подростки совершают вне дома. Результаты показали: частота использования ножа в качестве орудия убийства, выбор лесного массива как места преступления и мотив озлобления и страха, что собственный проступок выйдет наружу, если не заставить жертву замолчать, превышает среди этого контингента преступников среднестатистический уровень. Из дел, изученных Арлетом, также следует, что подростки редко пытаются спрятать тела своих жертв — в крайнем случае оттаскивают их в кусты или забрасывают листьями. Неудивительно, что такого рода преступления обычно быстро раскрываются — в выборке Арлета более половины убийств раскрыты за три дня[269]. Конечно, эти данные относятся к иной эпохе и к иной стране, и, не имея «контрольной информации» о предпочтениях других категорий убийц, невозможно сказать, насколько специфичной является подростковая преступность с точки зрения modus operandi. И все же стоит задуматься над возможностью того, что убийство Морозовых стало результатом столкновения подростков. Это предположение не выглядит неправдоподобным. В сталинскую эпоху зарегистрирован целый ряд случаев, когда старшие дети убивали младших. Например, 26 августа 1947 года двенадцатилетний Василий Шелканов был убит в лесу около детского дома группой пятнадцати- и шестнадцатилетних подростков, разозленных тем, что Василий в качестве председателя совета воспитанников доносил на них детдомовскому начальству{430}.
Какими данными в пользу версии о конфликте сверстников мы располагаем? Чрезвычайно противоречивые показания свидетелей по делу об убийстве Морозовых сходятся в одном: Павлик активно занимался доносительством, или, по крайней мере, его в этом подозревали. Незадолго до гибели Павлика подозревали в том, что он стал причиной конфискации ружья у Шатраковых. Сохранились многочисленные показания о его драке с Данилой Морозовым из-за конской упряжи. Столкновение между Данилой и одним из братьев Шатраковых, с одной стороны, и Павликом с братом, с другой, легко могло перерасти в драку. После обмена ругательствами и первыми ударами, если кто-то схватился за нож, стычка могла превратиться в серьезное побоище. При таком повороте событий импульсивное, бездумное, но оттого не менее зловещее убийство кажется не только возможным, но и вполне вероятным исходом дела.
Из списка предполагаемых преступников, который поначалу составили односельчане, можно с большой степенью определенности исключить Дмитрия Шатракова. Он представил справку, что находился 3 сентября с раннего утра до позднего вечера на призывном пункте [16,65]. Более того, крайне сомнительно, что, будь он на самом деле убийцей, он стал бы ликовать при обнаружении тел 6 сентября. Версия же о виновности Данилы и Ефрема выглядит, напротив, вполне вероятной. В самом деле, они оба признались в совершении преступления, хотя, конечно, эти признания вызывают сомнения, так как их могли выбить из подсудимых силой. Ефрем впоследствии показывал, что на допросе подвергался избиениям со стороны Титова и признание не подписывал [231]. Если первое утверждение сегодня проверить уже невозможно (хотя оно выглядит совершенно правдоподобным), то второе явно не соответствует действительности: в правом нижнем углу обратной стороны протокола соответствующего допроса от 8 сентября есть его подпись [24][270].
Как бы то ни было, Ефрем Шатраков очень быстро стал отрицать свое участие в преступлении. Он занял эту позицию уже 9 сентября на очной ставке с Данилой [23] и придерживался ее на дальнейших допросах. Но это говорит не столько о внутренней стойкости невиновного человека, сколько о воздействии внешних факторов. Как только к расследованию подключились представители районного отделения ОГПУ— 11 и 12 сентября Карташов, а с 16 сентября Быков — и начал оформляться нарратив «кулацкого заговора», милиция потеряла интерес к банальной истории с Шатраковыми, и версия убийства в отместку за донос об утаенном ружье отпала. Соответственно, на Ефрема больше никто не оказывал давления. Более того, 14 ноября с него было снято обвинение, и он перешел в статус свидетеля. В этом качестве Ефрем Шатраков предстал на суде в ноябре 1932 года, где снова отрицал свою вину и (впервые за все время следствия) назвал себя другом Павла [231].
Данила более последовательно принимал вину на себя, хотя порой и начинал отрицать свою причастность к преступлению, как, например, на первых допросах, которые вел Федченко [172,174]. Однако его показания всегда противоречивы и полны самых странных и неправдоподобных деталей. По-видимому, он легко поддавался давлению и старался говорить то, чего от него требовали. Ярким примером странных заявлений Данилы могут служить его слова на суде о том, что он «выписывал газеты и книги» [217] и читал их на досуге. В глухой Герасимовке, где книги и газеты можно было найти только в читальне (и то не всегда), это хвастовство выглядело нелепым и не могло произвести должного впечатления. Признания Ефрема и Данилы, конечно, не доказывают их виновности, но и не снимают с них подозрения в причастности к преступлению. В отличие от многих, более поздних, показаний (например, признания Сергея Морозова, данного Федченко [179]) эти заявления звучат близко к естественному крестьянскому наречию. Беспристрастные показания Ефрема о том, как были совершены убийства, выглядят особенно грубыми и исполненными ужасающей достоверности:
«я поясняю что 1932 года 3 сентября боронил наполи пашню и когда пашню даборонил тогда поехал домой еще было рана сонце была высока скоко часов незнаю как унас часов нет но сонца было еще высоко я когда приехал домой то коний отпр[аг] [конец слова зашит в подшив] двол [увел] вполя А сам пошол наполя где боронил Морозов Данила и мы сним были рания сговорившы чтобы убит Морозовых братев Павла и фодора мы сни сговорили субботу у тром когда я шатраков вол коня споля А морозов Данила ехал напашни утром 3 сентября] и мне Данила сказал что сегодны пойдут в ягоды наболота Морозовы [?] а мат ихная Морозова уехала настанцею и ты приходи и мыих надороги стретили и убов или зарежым Когда я шатроков пришол к Морозову данили и принос собой ножек небольшой мы тогда пошли недороги и стретили Морозова Павла и Фодора недолока от пашни в лесу и я тогда шатроков потекал к Морозову Павлу и ткнул убруха ножом а Морозов Данил побежал за фодором влес поймол итоже зарезал ножом в грут А от мине Морозов вырвался надороги и побежав в лес тогда комне подюежал Данила мы Морозова Павла поймали и зарезали и надели ему мешок на голову чтобы он хотя и будит жыв что [но?] чтобы домой непришол» [24].
